Рассвет пламенеет - Борис Беленков

Офицер упрямо отмалчивался.

— Чем же он «интересный человек»? — повернувшись к Магуре, с упреком спросил Симонов. — Ну, молодчик, придется тебе заговорить в другом месте. Тамара Сергеевна, отправьте в штаб полка.

— Есть отправить в штаб полка! — она уже хотела распорядиться, как пленный вскрикнул:

— Что я должен говорийт?

— Тамара Сергеевна, быстро его доставить в штаб. — Отведя Магуру в сторону, Симонов добавил: — Он сейчас как раз там нужен, поторопитесь.

XXV

Станица Микенская, с ровными широкими улицами, с белыми чистыми домами, пересекалась стремительным разбегом грейдера, пролегающего параллельно железнодорожной магистрали. С запада на восток по грейдеру непрерывно катились грузовики со свежими пехотными пополнениями противника. С востока на запад эти же серые, тупорылые автомашины увозили убитых и раненых. В степи было пустынно и тихо, и Рождественский улавливал отдаленное гудение моторов, долетавшее со стороны «Невольки».

В теплый осенний день, возвратившись с наблюдения, он отдыхал на сеновале в сарае давнишнего своего знакомого деда Величко и с интересом слушал веселый говор старика.

— А нонче какая оказия сотворилась! — почесывая общипанную бороденку и посмеиваясь, говорил старик. — Послушайте, Александр Титов. И смех, и грех! Утром это к Марине Донецковой прибывают, значит, человек двадцать.

— Меньше, — одергивал деда одноглазый вихрастый парень.

— Потерпи, Сережа. А Марина к этому моменту подоила корову. «Млеко, млеко…» — бормочут эти, значит, незваные гости. Не успела баба опомниться, как молочко-то по флягам и размлекалось.

— И не во фляги, а в котелки, — с серьезным видом вставил вихрастый парень.

— Потерпи чуток, Сережа! Ан, загодь, другая полсотня во двор…

— Меньше.

— И эти, значит, про то же: «Млеко, млеко».

— Да не так. Эти отняли у Марины ведерко. Доить корову они сами полезли.

— Потерпи, зараз кончаю.

Настойчивость деда Величко смешила Рождественского. Ему нравилась страсть, с которой дед стремился высмеять ненавистных ему людей.

— Ну, давай, Пахомыч, рассказывай, что же дальше? — попросил он.

— Ну, значит, они под корову… А она вроде сознательная — трах задней ногой по ведерке. Капля-то и была, да все подчистую выплеснулось.

— В ведерке ничего не было, корова же выдоена!

— Помолчи, — досадовал Пахомыч на вихрастого парня. — Кое-как вымелась эта полсотня с Марининого двора; баба веревку корове на рога и поскорее в огород, чтобы, значит, упрятать буренушку. А ей-то встречь — четверо.

— Трое было.

— «Млеко, млеко! — лопочут по-своему. — Давай!» — Марина — баба отчаянная. «Да вы что, такие-растакие, — говорит, — жилы повытягивали из коровы!» А что им до коровьего здоровья, ну? С котелком подобрался один под буренку, другой за рога ее держит. Рядом Марина стоит, жалкует. А корова головой вертит, глаза пучит да шершавыми губами к Марине тянется. Значит, и скотина чует беду. Гость этот тянет-потянет за дойки, да где же оно, молоко-то, возьмется, вымечко начисто пусто!

— Я же говорил, что корова выдоена…

— Помолчи, Сережка, кончаю зараз. Корова-то из вражеских рук вырываться зачала, а солдат сдерживает, голову ей крутит. Тут уж не стерпело у Марины сердце, — веревка-то была двойная, — швырнула петлей на шею этому архаровцу, а сама хвать через плетень, да в огород. Корова за ней, за хозяйкой, и потащила голубчика за собой. Другие трое сначала в хохот вдарились…

— Не трое, а двое оставалось.

— Ладно уж, помолчи, кончаю. Видят, значит, что дружок-то их дух испущает с гайтаном на шее, смех тут у них оборвался зараз… поднялась стрельба, а корова ревет благим матом и сама еще пуще мчит, тащит этого голубчика по грядкам. Диковинное сражение зачалось.

Взмахнув руками, Величко с сердцем ударил себя по ляжкам:

— Под расстрел корова пошла! Марину после арестовали… А вот еще про петуха расскажу вам. Дело это состоялось так…

— Про петуха, пожалуй, после, Пахомыч, — твердо сказал Рождественский. — Теперь о вашем походе в степь, к «Невольке»… Надо нам приглядеться еще разок, не побоитесь?

Величко хмуро взглянул на Рождественского.

— В своем-то степу пужаться! Без уважения говорите, Александр Титов.

— Ты не очень-то хорохорься, дед… — заметил вихрастый парень. — Была она, степь, твоей, да под новыми господами стала.

— Во все века будет, как была, Сережа. Попомни, я говорю.

— Правильно, Пахомыч, — поддержал Рождественский. — А все же рисковать не стоит…

— Из воды, да чтоб выпрыгнуть сухим, — возразил старик. — Значит, как же без риску? Сраженье вести не под силу мне, верно, а разведать, — это мы можем.

Весь день Рождественский не сходил с сеновала. Под вечер явился возбужденный дед Величко и долго рассказывал, как слушал он грохот стрельбы и будто даже видел взрывные вспышки.

— Ползут, ползут-то как! Задом наперед. Эх, ядрит твою размалину, ползут, — я говорю!

«Значит, пора покидать Микенскую», — решил Рождественский. Теперь он не мог рассчитывать, чтобы его скоро отозвали из разведки.

Поздним вечером дед Величко повел его на новую квартиру, которая находилась поближе к грейдеру. Шли они медленно, напряженно вглядываясь во тьму, часто останавливались и прислушивались. С грейдера доносились звуки автомобильных сигналов и гул моторов. Иногда были слышны голоса людей. Порой громыхал отдаленный выстрел.

На новой квартире Рождественского ждал седоусый Сидор и два незнакомых колхозника. Поздоровавшись, они присел к столу, облокотился на край, поочередно оглядел активистов. Первым степенно заговорил Сидор.

— Дали-то просветляются, Титович. Вчера нашими взята Калиновская..

— А я, значит, добег до «Невольки»… Суетно у них там… Толкотня… Обозы потянулись в Алпатово, — вставил дед Величко, теребя и почесывая бороденку. — Видать, в обратный-то путь подаваться зачали.

Слушая, Рождественский поглядывал на русоволосого колхозника. С широкого лица этого человека на Рождественского спокойно смотрели хитровато прищуренные глаза. В их взгляде угадывалась и сила, и ум. Он молча сидел до тех пор, пора Рождественский не обратился к нему.

— Куда же противник убрал свои армейские склады из Микенской?

— Бывали наши в Алпатове, нету там этих складов.

— Но куда они оттянуты?

— В Ищерской наши не были, а слух в народе ходит, будто их части в этой станице оседают. Видимо, там оборону порешили они делать.

— Из чего это видно? — допытывался Рождественский.

— А вот из чего: между Алпатовом и Ищерской траншеи стали они копать. И к северу, даже за «Невольку», бревна возят. Наши тамошние говорят — огромные строят окопы, как хаты, словно собираются в них зимовать.

Молчавший до сих пор колхозник, человек лет пятидесяти, в коротенькой телогрейке, с живым, подвижным, смуглым лицом неторопливо рассказывал о том, что в Наурской у Терека часть противника готовила к спуску понтоны. Потом все имущество вдруг было погружено на машины, и понтонеры ночью уехали неизвестно куда.

«Значит, нужно пробираться вперед, к Ищерской», — решил Рождественский, мысленно уже намечая дорогу.

Из сеней его негромко окликнул женский голос:

— Титович, девушка спрашивает про вас.

Рождественский встал и быстро вышел во двор, где его поджидала Лена.

— Лена… ты? — вполголоса спросил он.

Вместо ответа она быстро взяла его за руку, увлекла в глубину поднавеса с тростниковой крышей. Ей не хотелось, чтобы в эту минуту он видел ее лицо. Оно сегодня было у нее детски счастливое, потому что оказалось, что она умеет проникнуть здесь в любую улицу огромной станицы, в глазах немцев сходя за деревенскую девушку в своем ситцевом платьице. А знание немецкого языка помогало ей быстро оценивать состояние духа — настроение солдат во вражеском стане. И ей теперь приятно было сознавать, что она оказалась полезной для дела разведки. Рычкову — тому тяжелей, хотя и он наряжен в одежду местного парня. Он поэтому не мог столько узнать, сколько узнала она.

— Не пришла бы, поверьте, но есть хорошие новости, — заговорила девушка мягким полушепотом. — Я подумала, что, может, их надо немедленно передать нашему командованию?

И Лена тотчас стала рассказывать обо всем, что она выследила за прошедший день и что слышала. У нее сложилось впечатление, что гитлеровцы начали уже отступать, потому что они оттягивают свои тылы.

Рассказывая об этом, говорила она все тише и тише и вся трепетала, хотя здесь никто их не видел и никто не мог подслушать. Стоя с Рождественским рядом, Лена слышала его дыхание. Ей казалось, что он ловит каждое ее слово, и она боялась выдать свои тайные мысли и чувства, которые возникли у нее совсем недавно. Быть может, именно это и привело ее сюда совсем не вовремя. Поэтому она словно уже начала чувствовать, что сделала какую-то ошибку или, по крайней мере, собиралась совершить ее, из-за своего стремления увидеться с Рождественским не только для того, чтобы сообщить ему хорошие новости. Да, что-то иное толкало ее к нему.