Черный Гетман - Александр Трубников

Оказалось что Агли была дочерью бея всей ногайской орды, а налетчик — ее братом, Темир-беем. Он жил десять лет у султана в Стамбуле, вернувшись в степь, узнал смерти отца, выяснил, что юрт побили люди Герасима Евангелика, подкупил проводника. Пришел на зимовье мстить, а нашел родную кровь. Дмитрия, как родного племянника, он с собой забрал, а остальных, во исполнение клятвы, приказал казнить. Однако Дмитрий меня тут спас. Уперся, потребовал у Темира, чтобы я и дальше при нем состоял. Темир-бей так обрадовался тому, что нашел сына Агли, что готов был выполнить любую его прихоть. Но и клятву, данную Аллаху, он, как правоверный мусульманин, не мог нарушить. Поэтому приказал меня ослепить и с собой забрал.

Дом Темир-бея находился в крепости Ор, которая запирает перешеек, соединяющий Крым со степью. Туда нас с Дмирием ногайцы и привезли. Мальца — в бейские палаты, а меня к домашним слугам, в сарай. Кому нужен слепец, хоть и молодой? Погиб бы я там от тоски, если бы не раб-кобзарь, который вместе с турецкими и татарскими музыкантами услаждал Темир-бея и его жен с наложницами, взялся меня своему делу учить.

Шли годы. Мальчик, взяв новое татарское имя, рос при дяде и совсем меня позабыл. Только сказывали все домашние, что был он жесток сверх меры. Сам провинившихся слуг сек, да так, что двоих до смерти уходил. В походах, куда бей его начал брать едва тот лук смог держать в руках, неистовствовал так, что у татарских джигитов, всякого навидавшихся, волосы дыбом стояли. Дядя уже и сам поди не рад был, что племянника такого признал. В серале стали шептаться, что хочет Темир от него избавиться. Да вскоре он сам от ногайцев ушел.

Когда запорожцы с крымчаками мириться начали, гостил у Темира в доме казачий полковник. Я им тогда всю ночь играл. Темир дурман-траву тутун курил, а полковник на танцовщиц языком цокал, да горилку хлестал. Рассказал ему про племянника своего Темир, предложил, возьми мол с собой на сечь, а то он у меня всю орду в ужасе держит. Посмеялся полковник и говорит вдруг — вот, мол, кому нужно Черный Гетман вручить — этот твой сродственник Украине свободу завоюет, не боясь по трупам пойдет. Темир ну его расспрашивать, а полковник мигом язык прикусил, будто лишку сказал по пьяни. Тут Темир своим слугам моргнул, те в горилку опия подмешали, полковник выпил и рассказал все, что знал про пернач, который неведомо где волхвы сохраняют до тех пор, пока не явится человек с княжьей кровью в жилах, что воинов соберет и Киевскую Русь возродит. Только потом узнали мы, что Дмитрий за ковром прятался, да весь этот рассказ от слова до слова слышал.

На третий день после того, как покинули нас казаки, Дмитрий уволок из сокровищницы кошель, свел лучших лошадей, набрал в арсенале оружия и ушел в степь. Говорили, что разбойничал, вроде бы, да скоро и сгинул. Меня же тот самый полковник через два года у Темир-бея выкупил да на Сечь забрал. Больно ему мои песни пришлись по душе. С тех пор так я и жил: летом на Сечи с казаками, зимой на этом вот хуторе. До самого сегодняшнего дня.

* * *

Когда раненый завершил свой рассказ, над плавнями стояла ночь. Где-то в темноте не переставая надсадно и дергано вскрикивала выпь. Старик сделал несколько хриплых тяжелых вздохов и облизал пересохшие губы. Ольгерд, Измаил и Сарабун ошарашено молчали.

— Я выполнил свое обещание, — спокойно сказал кобзарь. — Теперь выполняйте и вы свое.

Измаил поглядел на Ольгерда и покачал головой.

— Моя вера не позволяет мне убивать беззащитного.

— Выньте нож из раны, — совершенно спокойно, словно речь шла о чем-то будничном, сказал кобзарь. — Если ваш лекарь не врет, то скоро мои страдания прекратятся.

— Прости, Господи, если ты это слышишь, — сбивчиво зачастил Сарабун. — Но я могу дать этому человеку выпить отвар, от которого он крепко уснет…

— Да, — кивнул старик. — Только тогда я не смогу вытащить нож из раны.

— Я сделаю это, — сказал Ольгерд. — Ведь я дал слово.

Пока Сарабун колдовал над котелком, смешивая в нем какие-то корешки и выливая жидкость из маленького глиняного сосуда, никто из присутствующих не произнес ни слова. Наконец лекарь закончил приготовления, снял котелок с огня, перелил густую коричневую жидкость в деревянную плошку, остудил и поднес ее к губам умирающего.

— Старик благодарно кивнул и сделал несколько длинных глотков.

Прошло немного времени и грудь его начала ровно вздыматься, а руки безвольно легли вдоль тела.

— Отвар ускорит дело, — прошептал Сарабун. — он уйдет быстро и без боли.

— Отойдите, — сказал Ольгерд. — Негоже вам здесь стоять.

Дождавшись, когда Измаил с Сарабуном скроются в темноте, он сел рядом со спящим, собрался с духом, осторожно вытянул нож из раны. Старик чуть вздрогнул и медленно выдохнул. Черты лица его обострились, а кожа стала словно восковой.

Ольгерд опустился перед кобзарем на колени, перекрестился, шепча первую пришедшую на ум молитву, встал и пошел прочь из хутора на голос выпи, туда, где отблески большого костра высвечивали непролазную камышовую стену.

Сало и шариат

Южный ветер нес со стороны моря тяжелые льнущие к земле тучи. Не дожидаясь, пока они разрешатся злым осенним дождем, Ольгерд с компаньонами, заручившись помощью казаков, проводили кобзаря к тому месту, которое он себе выбрал для последнего успокоения. Про какой остров говорил старый Филимон растолковал, сквозь непрекращающиеся рыдания, его поводырь.

К острову пошли большим плоскодонным челном. Казаки правили шестами, хуторяне указывали дорогу, а Ольгерд, Измаил и Сарабун сидели на корме, в головах у спеленутого саваном тела, вслушиваясь в свист раздвигаемых камышей.

Островок появился внезапно. Это было совсем небольшое возвышение, саженей двадцати в поперечнике, укрытое, словно шатром, неохватной столетней вербой. Под стволом и выкопали могилу.

— Добрый старому вышел погост, — воткнув в землю лопату, высказался один из запорожцев. — В казацких селах завсегда на могилках вербу садят, а здесь, ты гляди, сама уже выросла. Будто его и ждала.

Под молитву, прочитанную одним из селян, опустили тело на дно узкой глубокой ямы. Ольгерд, исполняя данную клятву, положил на грудь умершему казацкую кобзу, а после того, как выровняли невысокий песчаный холмик, отсчитал поводырю в протянутую ладонь серебряные талеры.

— Это тебе на новый инструмент. Хватит?

— Да, — кивнул он, глотая слезы. — За эти деньги я смогу купить в Чигирине отличную кобзу. Лучше той, что была у Филимона. Только кто меня будет учить тем песням, которые знал старик?

Остров покидали в молчании. Не успела барка отчалить от берега, как над вербой с криками закружили собиратели душ, большие речные чайки.

Хуторяне и казаки любили старого кобзаря и, искренне о нем скорбя, устроили большие поминки. Пока собирали на стол, старший разъезда вызвал Ольгерда в казачий круг — делить захваченные у налетчиков трофеи.

— Другу твоему ничего не даем, — пояснил по дороге. — Он мурзу взял в полон, а с ним коня, доспех и все что было при нем в бою. Такой наш обычай: общий хабар делят те, кто пленных в поединке не взял.

На большой кошме были разложены сабли, ятаганы, пара пистолей, старая пищаль, три люльки, из которых татары курят дурманящий голову тутун и немного приличной одежды. Отдельно располагались оружие и доспехи подороже, судя по всему, взятые у Щемилы.

— Выбирай первым, ты гость, — предложил казак.

Шляхетскую саблю Ольгерд узнал сразу — это был тот самый клинок, который подарил ему при расставании смоленский воевода Обухович. Указал на нее рукой, бросил на казака вопросительный взгляд:

— Можно ли?

— Забирай, твое право, — кивнул тот.

Также как и тогда, в Смоленском лесу, Ольгерд вынул до половины клинок из ножен, поиграл на свету дамасской паутинкой и провел рукой по металлу, вспоминая о том, что было: оборону Смоленска, плен у Душегубца, Лоев, Ольгу, первую встречу с Сарабуном. "Раз уж вернулся ко мне подарок Обуховича. — подумал, он, вспоминая утренний сон, — значит принесет мне этот клинок удачу".

От дум его оторвал голос казака:

— Стало быть ты, пан компанеец, свое получил. Ну а мы теперь по казацкому обычаю устроим свой дуван.

Казаки по команде старшего споро разложили добычу на кучки по числу участвующих в дележе, стараясь делать так, чтобы ценность каждой из них была примерно равна, после чего предводитель, по праву командира, выбрал себе сам, а потом, повернувшись спиною к кошме, начал отвечать на вопрос "Кому?", который задавал ему один из казаков. Очередной казак, молча брал доставшуюся ему долю, не высказывая ни радости ни недовольства относил ее к своему вьюку, складывал и шел к поминальному столу.

— Зачем тебе польская сабля? — поинтересовался Измаил.

— Потом расскажу, — ответил Ольгерд. Какими бы казаки ни были им сейчас друзьями, но хвалиться воеводским подарком перед запорожцами — главными врагами коронной шляхты, по его мнению, не годилось…