Выбор - Анатолий Рогов

Как два дня пролетели, и не заметила. Только слышит - вроде больно тихо вокруг. Обычно-то переговариваются, скрипят, ходят, отходят, чтоб, прищурившись, поглядеть на сделанное, иногда певчих просили и что-нибудь негромко попеть. А тут как притаились все. Стала прислушиваться и осторожно косить глазом; увидала, что действительно все как чем придавленные, и то одна, то другая тревожно зыркают в ее сторону.

Поняла: удивляются и не понимают, почему она столько работает, когда он здесь. Обычно-то вышивала, когда он уезжал, а при нем лишь урывками, а тут два дня подряд.

Сложила все в мочесники, спустилась к себе и послала Аннушку на его половину поинтересоваться, не надо ли чего, скоро ли придет. Та быстро вернулась, крайне встревоженная.

- Двери заперты!

- Как заперты?!

- Видно, оттуда на засовы, замков ведь нет.

Его и ее отдельные терема, или, как еще говорили, половины, соединялись между собой в разных местах тремя замысловатыми длинными теплыми переходами, одним даже хитрым, извилистым, со ступеньками с одного жилья на другое. И двери в этих переходах были, но никогда не запирались: а вдруг да пожар?

- Все три?!

- Все! Обежала.

* * *

Наутро семнадцатого о запертых переходах на ее половине знали, конечно, поголовно все, как, наверное, и на великокняжеской. Удивлялись безмерно, ибо многие ходили этими переходами ежечасно и ежедневно годами и даже старики не помнили, чтобы их когда-нибудь по какому-нибудь поводу запирали - ведь хозяйство и многие службы обеих половин были едиными. Ей донесли, что некоторые из ее людей поутру даже повидались со своими друзьями-приятелями с той половины, но там тоже толком никто ничего не знал. И лишь Мансурихе удалось разведать, что это сделано вроде бы по указанию самого Шигоны, что на всех дверях с той стороны наложены толстые деревянные засовы и у каждой поставлен стражник, чтоб кто самочинно не отомкнул. А в полдень сообщили и вовсе дикое: ее дьяк, ключница и кучер по отдельности ходили по делам на ту половину через двор, а в дверях их всех останавливали дети боярские и с великим пристрастием, будто они какие злодеи, допрашивали, к кому именно и по какой именно нужде идут, и ключницу не пустили, сказали, что ее вообще не велено пускать, а дьяка предупредили, чтоб, справив дела, немедля ушел, ну а он, конечно, сколько мог и сколько успел, поразведал у своей братии, что за волю такую получил вдруг собинный государев советник, что удумал такое.

- Сказывают, что велено самим государем, - ответили дьяку.

Соломония рассмеялась:

- Не мог государь велеть такое!

Но неожиданно вспомнила несчастного внука Димитрия и мать его Елену Волошанку, которые все ж так и сгинули в темницах, уже при нем... и при ней... Много лет не вспоминала... А потом Шемячича...

Сердце заныло, заплакало, все напряглось внутри... и погнала, погнала от себя эти мысли...

Совсем же иное... Она же знает, знает, как он ее любит, только ее во всем свете и любит, и просто не может, не сможет без нее, боится же без нее. Жить не может. Как он мог вдруг велеть такое? Нет! Нет и нет! Это ложь!.. Или лишился ума? Или чем опоили? Чем? Кто? Враги, конечно, есть. После Беклемишева и других особенно. Ведь той ночью-то какой непохожий был на себя. Если она его увидит - все сразу поймет. И, как всегда, только она и вылечит. Как всю жизнь. Только увидеть! Быстрее увидеть! Они - кто они? и как мимо Шигоны-то? Потому и не пускают его к ней, что знают, что все вмиг рухнет, все их ковы и чары и запертые двери. Ну нет, не выйдет!..

Велела немедля, любыми путями, а лучшего всего через задний двор, где была поварня, откуда на обе половины носили кушанья, пробраться к ее брату Ивану, кравчему великого князя, и передать тому, чтобы нынче же хоть крышами-чердаками, хоть через трубы привел к ней скрытно, кого обещал.

Затем распорядился, чтобы через час-два рядом с ней и вблизи ее покоев, кроме самых доверенных, никого больше не было.

И уже в полной тьме, в гадкую непогодь из снега и дождя мокрый с головы до ног брат Иван доставил ей такую же мокрющую знахарку Стефаниду-рязанку, которая года четыре назад уже бывала у нее и про которую говорили, что она еще и великая ворожея.

Среднего роста, толстоватая, с животом, жирными щеками и тройным подбородком, она, однако, все время была в движении - руки, плечи, лицо, тело - словно в ней внутри все время что-то переливалось-перекатывалось. И от нее ощутимо веяло теплом, и руки были почти горячие и тяжелые, голос очень густой, странно басовитый, прямо мужской, гудящий. В первый раз Соломония даже вздрогнула от неожиданности, а после полушутя спросила, не нарочно ли она гудит, басит-то, чтобы удивлять и пугать кого лечит. А та вполне серьезно и с грустью прогудела, что с таким голосом родилась, и есть которые и правда пугаются, особливо ребятишки.

Сколько их уже перебывало у нее - знахарок, знахарей, ведунов и колдунов-то, и чего они только с ней не вытворяли, чего только не заставляли глотать, пить, жевать, какие только наговоры не шептали и не пели. Уже и верить им перестала, потому что все до единой и до единого обещали, пророчили, обнадеживали, что всенепременнейше будет у нее дитя через какой-то срок, следом за чем-то или после чего-то, а уж кончалось второе десятилетие их супружества, а ни одно обещание, ни одно пророчество так и не сбылось. Однако самые близкие ей люди все равно продолжали и продолжали везде и всюду разузнавать, разыскивать для нее подобных баб и мужиков, чародеев да ворожей, ведуний да ведунов. Эту Стефаниду нашел брат Иван, сказал, что рязанка, что истинная прозорливица и чудеса творит необыкновенные.

А та как пришла первый раз да побасила-поздоровалась, больше долго-долго не издавала ни звука и ни о чем, как иные, ее не спрашивала, а лишь ходила вокруг, как бы внутри вся переливалась-перекатывалась и всю-всю разглядывала, да руки свои держала все время приподнятыми ладонями к ней, и так на расстоянии, ни разу не коснувшись, все же будто бы всю так ощупывала с головы до ног, и когда ладони были к ней совсем близко, от них шло тепло, даже сильное тепло, и в конце концов у Соломонии перед глазами все поплыло, потемнело, голова закружилась, она зашаталась, ойкнула, закрыла лицо рукой если бы Стефанида мгновенно крепко не придержала ее, не подвела к лавке и не уложила на нее, наверняка бы упала. Впервые в жизни испытала такое. А та наконец прогудела басом:

- Прости ради Христа, однако! Не предупредила тебя, что такое может быть. Счас схлынет, отойдешь, однако.

И, неотрывно не мигая, глядела при этом ей в глаза, вернее, как будто пристально разглядывала их.

И довольно скоро Соломония действительно пришла в себя, все прояснилось, она села и удивленно спросила:

- Это от тебя было?

- От меня.

- Слава Богу, что мы тут вдвоем, а то бы тебе знаешь что?..

- Ведаю. Однако это не порча, а просто сила такая.

- Сила... Будешь еще что делать?

- Нет. Ясно. Пустая ты.

- Сама знаю. Разве я тебя за тем звала.

- Совсем пустая. Семени в тебе нет.

- И не будет?

Пожала плечами.

- Не будет?!

Опять пожала плечами.

- Какое такое семя? Где берут?

Стефанида удивленно вытаращила глаза, и она поняла, про что та: про то же, про что год назад уже сказал дремучий старец из-за пермского камня и что ей пришлось по настоянию Василия поведать и ему. И эти слова Стефаниды он из нее тоже вытянул, после чего и скис, и долго тужился-то...

А на сей раз, сбросив в сенях мокрый суконный опашень и низко ей поклонившись, Стефанида пробасила Ивану, чтоб ждал ее здесь, а в покое сразу спросила:

- Хочешь, чтоб еще поглядела?

- Нет.

- Тогда чего?

- Ты ведь и ворожишь?

- Да.

- И на любовь?

- Да.

- Можешь приворожить, чтоб любил больше?.. И чтобы пришел?

- Могу. Однако лучше бы на заре это делать, не ночью.

- Делай сейчас.

Кивнула. И сразу нахмурилась, показала Соломонии руками, чтобы села. Молчала. Стала на глазах горбиться. Взяла стоявшую на столе деревянную миску, спросила, чистая ли, поставила на край стола, подвинула к ней стоявший на столе же подсвечник с горящей свечой, подумала, взяла с горки вторую горящую свечу, поставила с другой стороны миски, достала из принесенной с собой потертой парчовой мокрой кисы небольшой оловянный кувшинчик, налила из него в миску прозрачной воды, велела Соломонии принести мужнину исподнюю рубашку и опять показала, чтобы села и молчала, и, еще больше горбясь, упершись обеими руками в стол, склонилась над этой миской, уставившись, не мигая, в воду, долго стояла так, словно окаменев, ни разу не шелохнувшись и, кажется, даже не дыша.

Соломония невольно тоже притаила дыхание. Вскоре расслышала, как та еле слышно зашептала:

- Во черной избе за дубовым столом стоит трясовица на полице. Ты, трясовица не вертись, а ты, притолка, не свихнись. Вертелось бы, свихнулось зелено вино в чаше. - И, по-прежнему не разгибаясь и не отрывая от воды глаз, стала водить над ней своими горячими руками и шептать-басить погромче: - и вертелось бы вино и свихнулось бы вино все притоманное неведомое, да что не слыхано, да что не сказано в этом-то дому на эту-то беду. А буде ты, трясовица, завертишься, а буде ты, притолка, свихнешься... - Громкий басистый шепот стал раскаленно клокочущим, грозным, пугающим, будто шел не из нее, не из Стефаниды, а неизвестно откуда. - ино будет вам от меня лютово неволье, да злово томленье, а на иново вам будет все по добру, по здорову, как было доселево. Слово мое крепко.