В Калифорнии морозов не бывает - Ирина Волчок

Хотя сейчас я понимаю, что мне было просто всё равно. Я тогда опять стал сходить с ума. Рецидив. Пытался бороться. Но от этого становилось только хуже. Потому что я понимал: ничего не может быть, совершенно ничего. Единственный беспроигрышный вариант — это Лилия. Её родители уже готовили тылы, уже нашли в Израиле какую-то бабушку, или тётушку, или ещё кого-то в этом роде. Уже всё решено было, эта поездка в Коктебель была последней. Прощание с Родиной, так сказать. Если всё пойдёт по плану, то в начале будущего года они уедут в Израиль. Мы с Лилией тоже уедем, если всё пойдёт по плану. На исполнение всех планов оставалась осень и начало зимы. Планы были очень напряжённые. Машину можно было продать быстро, но на дачу надо было искать солидного покупателя. Мама над этим вопросом уже работала, но на неё одну все хлопоты тоже нельзя было сваливать. Ещё надо было думать, как валюту переправлять. Много дел было, очень много. Нельзя мне было с ума сходить.

А я сходил с ума.

Я сидел с утра в кабинете Марка и ждал, когда она, наконец, заявится. И злился: по магазинам, что ли, шляется? Провинция. Зачем было приезжать на эту стажировку, если вообще работать у нас не собирается? Иногда я выходил из кабинета, смотрел на эту толпу, которая весь этаж задымила, и ещё больше злился. Тут не пятнадцать человек надо увольнять, тут сорок человек надо увольнять. На работе редакции не отразится. Только воздух чище станет. Бездельники.

Она приходила к полудню, и все эти бездельники кидались на неё, как стая ворон. И каркали, как стая ворон. А хвосты распускали, как павлины.

Наверное, не я один тогда с ума сошёл. Массовый психоз.

Пока Марка не было, эти бездельники в кабинет всё-таки не очень-то лезли. То есть лезли, но не всей толпой. По двое, по трое — это всё время. Вроде бы спросить что-то, или сказать, или ещё по какому делу. Бабы не скрывали, зачем заходят, — посмотреть, в чём она одета. На мой взгляд, одета она была всегда как-то… неуместно, что ли. Наши все ходили главным образом в джинсе, или в вельвете, или ещё в каких-то фирменных вещах. А на ней — не понятно, что. Не похоже, что фирменное. А если и фирменное, то о таких фирмах наши и не слышали. Я тогда подумал, что Лилия тоже наверняка не смогла бы сказать, какая это фирма. Тогда ещё про одежду не говорили «эксклюзив». В общем, одета она была не так, как все. Очень сильно выделялась из толпы. Я и от этого тоже злился. Зачем ей выделяться из толпы? На неё и так все пялятся, как ненормальные. Прутся в кабинет без конца. Совершенно невозможно работать, проходной двор. Я говорил, чтобы не мешали работать. Они вроде бы расходились, а через пять минут — опять то же самое.

А когда из своего Львова вернулся Марк, вообще чёрт знает что началось. Уже не по два-три человека заходили, а всей толпой. С Марком разговаривали, между собой разговаривали, ни о чём, дурь какую-то несли, делать им было нечего. Устроили настоящий базар из рабочего места. Страшно мешали. Марка этот базар веселил. У него странное чувство юмора, я это давно заметил. Он со всеми охотно говорил, смеялся, а сам будто со стороны наблюдал. Наверное, и за мной со стороны наблюдал, но тогда я об этом не думал. Тогда я вообще ни о чём не думал. Сидел и злился, что всё это вороньё в кабинете ошивается. Да ещё и каркает.

Один Володя вёл себя тихо. Сидел в углу и рисовал её портреты. Наверное, сто штук уже нарисовал. Или двести. Володя хороший художник. Но портреты все были разные. Все на неё очень похожие, но все разные. Это показательно было. Я заметил: её все воспринимали по-разному. Даже спорили между собой, какого цвета у неё глаза, какие волосы — светлые или тёмные. Некоторые даже считали, что глаза у неё зелёные, а волосы почти рыжие. Массовый психоз. Я-то помню, что глаза у неё были светло-серые, только с очень синими белками. А волосы были разноцветные. В общей массе — русые, но среди русых было много совсем белых, совсем чёрных и светло-жёлтых, как сливочное масло. Разноцветные волосы не прядями были, а именно в общей массе, поэтому, наверное, никто и не понимал, какого они цвета. Я её волосы хорошо разглядел еще тогда, зимой, когда она приходила в своей синей куртке на белом меху. Я помогал ей снимать или надевать куртку, а сам разглядывал её волосы. Я тогда подумал, что это какая-нибудь новая технология окраски волос. Я же тогда думал, что она из того круга, где всякие такие технологии — обычное дело. «Куда мне до неё! Она была в Париже». Потом-то понял, что никаких технологий, волосы у неё от природы такие. А остальные не замечали, что разноцветные, и спорили: тёмные, светлые, рыжие… Не у всех развита такая наблюдательность, как у меня. У некоторых женщин тоже развита, но женщины больше на одежду смотрят. Для них внешность — это какой наряд. И ещё косметика. Если бы у неё волосы крашеные были, женщины это обсуждали бы. А так — нет, даже не замечали, какие. Только одна, из отдела писем, как-то сказала, что седых много. Понятно: от зависти. Хотя, как ни странно, все наши женщины относились к ней очень хорошо. Не сплетничали, не злословили, ничего такого я не слышал. Завидовали — это да, это заметно было. Да никто особо и не скрывал, что ей завидует. Наверное, потому, что она не из наших была, другая. Совсем другая. Я это так себе представляю: никто же не скрывает, что завидует, например, какой-нибудь артистке, или знаменитой певице, или чемпионке по фигурному катанию. Потому что они совсем другие, так далеко, что им уже можно завидовать.

Она всё время была будто в стороне. Как артистка, или знаменитая певица, или чемпионка. Нет, я не знаю, как артистки или чемпионки ведут себя в такой толпе, просто мне кажется, что они вот так могли бы себя вести, как она. Не то, чтобы свысока или надменно, а просто немного в стороне. Не смешиваясь с толпой. Главное — она ведь со всеми общалась, абсолютно со всеми, хоть с Главным, хоть с уборщицей — одинаково. Я тогда об этом даже Марку как-то сказал. Марк засмеялся и сказал:

— С её высот не видно разницы даже между королём и доном Рэбой. Конец цитаты.

Он не сказал, откуда эта цитата. Я не стал спрашивать. Мне было неудобно, что я не знаю иностранную литературу так же хорошо, как он.

Но то, что она не видит разницы, мне не нравилось. Такая привычка могла привести к неприятностям. Не только на работе, но и вообще, в широком смысле. Например, вот эти случайные знакомые, которые приходили с ней почти каждый день. Она даже не знала, кто они такие. Какой-то тип идёт за ней по улице, прётся в редакцию, проходит мимо милиционера на вахте, без пропуска, без ничего, как будто его никто не видит, поднимается к нам на этаж… Да ещё и расспрашивает всех, кто она такая, как зовут, где живёт. Марк вцеплялся в таких пришельцев, расспрашивал, кто они сами такие, где с ней познакомились, что она о себе им говорила. Всем она говорила, что приехала из глухой сибирской деревни, или с Камчатки, или из Урюпинска — в общем, из какой-нибудь дыры. И что работает дояркой, или сантехником, или санитаркой в инфекционной больнице. И ведь даже после этого типы не отвязывались, шли за ней в редакцию, подвергались допросам Марка, смирно сидели в уголке, ждали, когда она освободится, чтобы опять тащиться за ней незнамо куда. Она всегда уходила потихоньку, а типы сидели и ждали. Марк хихикал себе под нос. Я страшно злился. Я даже хотел спросить у милиционера на вахте, почему он пропускает неизвестных людей, которые с ней приходят. Но потом передумал. У неё из-за этого могли возникнуть неприятности. Я всё терпел молча, всё время злился, но терпел. Я тогда понимал, что моё сумасшествие вернулось, рецидив, и никакого иммунитета, даже ещё хуже, чем вначале. Я боялся, что все заметят моё сумасшествие. Поэтому старался не наделать каких-нибудь глупостей, не сказать чего-нибудь лишнего. Просто молча злился и ненавидел эту вечную толпу вокруг неё. В кабинете Марка тогда каждый день собирались почти все наши. Какой-то клуб на рабочем месте устроили. Бездельники.