Красный флаг: история коммунизма - Дэвид Пристланд

Увлеченность идеей доминирования культуры над экономикой была присуща форме марксизма, развиваемой влиятельным итальянским теоретиком Антонио Грамши. Его происхождение и воспитание сильно отличались от происхождения Лукача, выходца из богатой семьи. Болезненный сын мелкого служащего с Сардинии, где знатные землевладельцы все еще имели большое влияние, Грамши признавался, что с раннего детства у него выработался «бунтарский инстинкт против богатых»{279}. Он, таким образом, был настоящим социалистом в отличие от Лукача. Когда он поступил в университет Турина, промышленного города с сильным профсоюзным движением, он тут же примкнул к левым и ушел в политику. Тем не менее он разделял стремление Лукача примирить марксизм с политикой духовной и культурной трансформации. Интеллектуалы-коммунисты, в его понимании, — это не ученые, агрономы и экономисты Каутского. Как священники средневековой католической церкви, они должны были чувствовать порывы масс. Под влиянием российского пролеткульта Грамши надеялся на то, что движение фабричных советов приведет к созданию новой эгалитарной пролетарской культуры, так как социализм был «целостным мировоззрением» с собственной «философией, таинственностью, этикой»{280}. Грамши всегда оставался верен традиции радикальной демократии, больше доверяя выборным рабочим органам, чем централизованной власти{281}. Несмотря на его взгляды, в условиях сложной фракционной политики начала 1920-х годов он стал лидером Коммунистической Партии Италии и в конце 1923 года был признан Москвой.

Заинтересованность Лукача и Грамши в культурных аспектах Марксизма разделяли многие западные интеллектуалы их поколения. В 1923 году в Германии был основан Институт социальных исследований, или Франкфуртская школа, с момента основания в ней велись марксистские исследования. После прихода к власти Гитлера Институт переехал в Нью-Йорк. Представителями Института являлись далекие от политики коммунизма марксистские критики культуры Вальтер Беньямин и Герберт Маркузе{282}. Однако эти исследователи не обладали таким влиянием в межвоенный период, как в 1960-е годы, на которые пришелся очередной расцвет романтического марксизма. Они были еще очень молоды, хотя важнейший труд романтического марксизма был создан уже в 1930-е годы — труд Грамши, написанный в фашистской тюрьме. Они слишком резко отвергали научный, модернистский марксизм. Оставался еще один критик модернистского марксизма, главный теоретик и коммунист-политик — «Красная Роза» Люксембург. Радикальная марксистка и ярая сторонница революционной демократии, Люксембург критиковала марксистскую идею «ожидания», а лидерство социал-демократов считала вялым и лишенным воображения. Ее вкусы были противоположны ленинским. Она ненавидела то, что называла «немецкой ментальностью», за ее рутинность и навязчивость и восхищалась революционной энергией русских{283}. Если Ленин считал своей миссией вестернизацию России, то Люксембург считала своей — русификацию Германии[271]. Но во многом она была похожа на Ленина — ортодоксальная марксистка, родившаяся в Российской империи в начале 1870-х[272], выступающая за революцию, несмотря на уверенность в том, что капитализм рано или поздно неизбежно отомрет. У них с Лениным был еще один общий интерес — экономика. В своем главном теоретическом труде «Накопление капитала» она попыталась объяснить. как и Маркс в «Капитале», почему капитализм был обречен из-за внутренних экономических противоречий. Как и Ленин, она придерживалась буржуазной щепетильности и порядка в повседневной жизни, оставаясь при этом суровым критиком буржуазии.

Люксембург также поддерживала революционную стратегию Ленина 1918 и 1919 годов[273]. Будучи воинственной активисткой, она призывала к установлению социализма в Германии, а ее «Союз Спартака» стал ядром Коммунистической партии Германии, образованной 30 декабря 1918 года. Она всегда была сторонником революционной демократии, критиковала террор и осуждала авторитаризм большевиков. Несмотря на это, Ленин ею восхищался. После ее смерти он сравнивал ее с орлом из русской сказки об орле и цыпленке. Она иногда летела ниже цыпленка, например, когда не соглашалась с ним в вопросах насилия и революции, однако она также воспарила к высотам марксистской добродетели.

В 1918 и 1919 годах Ленин сам был готов принять на Западе революционный радикализм, от которого он отказался в России[274]. Он рассуждал: рабочие Запада более зрелые, чем «отсталые» русские. На Западе революции могли бы «протекать ровнее и спокойнее», власть рабочим досталась бы другими способами, не предусматривающими железной дисциплины передовой партии. Поэтому когда Ленин стремился учредить Третий Коммунистический Интернационал (Коминтерн) как альтернативу Второму Социал-демократическому, он не подумал, что Коминтерну необходим централизованный контроль[275]. Первый конгресс Коминтерна открылся в холодном холле Кремля в марте 1919 года. Его начало было весьма хаотичным.{284} Прибыло очень мало иностранных делегатов, а те, кто прибыл, должны были мириться с «шаткими стульями и непрочными столами, явно заимствованными из кафе», а также с «коврами, которые расстелили (хотя и напрасно), чтобы компенсировать работу обогревателей, направляющих на делегатов сильнейшие потоки холодного воздуха»{285}. В этом холоде, однако, разгорелся жар риторики. Многие делегаты были уверены в неизбежности мировой революции и считали рабочие советы семенами нового государства. Действительно, даже в «Манифесте Коммунистического Интернационала к пролетариям всего мира», написанном Л. Троцким, ни разу не упоминалось правление передовой коммунистической партии. Модель нового государства здесь была представлена так же, как и в труде Ленина «Государство и революция»{286}.

III

Некоторое время марксистская теория и народные настроения развивались в тандеме, когда радикальный марксизм попал в тон милитаристским настроениям рабочего движения. В одних странах коммунисты действовали успешнее, чем в других, хотя политика развивалась вовсе не по образцу, предсказанному ортодоксальным марксизмом. Единый и целостный рабочий класс не создал мощного коммунистического движения. Рабочие приняли сторону умеренных социалистов и профсоюзов, которые использовали мощь организованного труда для принуждения правящих классов к уступкам. Напротив, коммунисты преуспели в неразвитых аграрных странах, которые лишь частично затронула индустриализация[276]. Рабочий класс в таких странах еще не был сформирован, крестьяне враждебно относились к остаткам старого аграрного порядка, а умеренные социалисты имели слабые позиции{287}. Успеху коммунистов способствовало поражение в войне, дискредитировавшее высший класс и сотрудничавших с ним социалистов.

Все эти факторы, разумеется, наиболее четко сработали в России. Частично под такую модель подходила Венгрия. В отличие от России, Венгрия не имела сильной традиции революционной марксистской политики[277]. Однако это была преимущественно аграрная страна[278], которой правил слабый консервативный режим, который проиграл войну и отказывался от уступок другим классам и национальным меньшинствам. Дискредитация правящей элиты и угроза территориального распада привели к беспорядкам на селе и бескровной революции, осуществленной рабочими в Будапеште, в результате которой в октябре 1918 года[279] к власти пришел либерал, граф Михай Каройи, возглавивший Временное правительство в составе либералов и умеренных социалистов. Хотя предполагалось, что Временное правительство должно было подготовить выборы в Учредительное собрание, оно многократно их отменяло, ссылаясь на то, что выборы невозможно провести до тех пор, пока в Венгрии находятся войска союзников[280]. Работа правительства во многом была парализована продолжительным спором либералов и социалистов по поводу земельной реформы. В результате на него стали оказывать давление рабочие, чей радикализм стремительно возрастал, крестьяне и демобилизовавшиеся солдаты.

Казалось, Венгрия идет по тому же пути, который Россия избрала полтора года назад. В ней также возникла партия большевиков (на которую оказывали сильнейшее влияние русские социалисты)[281], взявшая под контроль разворачивающуюся ситуацию. Тем не менее партия зародилась не дома, а в России. Когда разразилась Февральская революция, Россия приняла около полумиллиона венгерских военнопленных, многие из которых поддерживали большевиков. Один из них, харизматичный журналист Бела Кун, принимал активное участие в политике советов. Он переехал в Петроград, где организовал группу венгерских военнопленных коммунистов. Это была одна из первых попыток большевиков «экспортировать» революцию за пределы России. Они были уверены, что после Германии Венгрия была «самым слабым звеном» в капиталистической цепи[282]. В Москве и Омске были образованы революционные школы для бывших венгерских военнопленных, где они проходили «курс революционера» и возвращались в Венгрию. В ноябре 1918 года в гостинице «Дрезден» в Москве была формально учреждена Венгерская коммунистическая партия. Отсюда Кун руководил группой отправлявшихся домой революционеров, намеренных превратить «Венгерскую керенщину» в «Венгерский октябрь».