Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Отецъ сдѣлалъ наконецъ одинъ вопросъ г. Бакѣеву:

— Я осмѣлюсь спросить, — сказалъ онъ, — сколько драгомановъ трактаты позволяютъ имѣть консуламъ въ Турціи?

— Простое консульство можетъ имѣть трехъ, генеральное четверыхъ, — отвѣчалъ г. Бакѣевъ.

— Отчего же, ваше благородіе (простите мое любопытство), — продолжалъ отецъ, — здѣшнее консульство держитъ только одного? Мнѣ кажется, что и двое были бы полезны.

— Не знаю, — отвѣчалъ Бакѣевъ. — Это не мое дѣло. Это распоряженіе консула… Что́ жъ до этого… Посмотрите, какъ эти фанатики освѣтили свои минареты.

Услыхавъ это неосторожное слово, я съ ужасомъ взглянулъ на суроваго лодочника… Всѣ янинскіе турки знаютъ по-гречески какъ греки, а г. Бакѣевъ говоритъ по-гречески. Опять вообразилъ я мгновенно и капитана съ переломленною ногой, брошеннаго въ воду, и Евфросинію, и няньку. Лодка качалась отъ малѣйшаго движенія… Лодочникъ молчалъ и гребъ какъ будто медленнѣе прежняго.

Смотрите, думалъ я, отчего жъ онъ гребетъ медленнѣе? Отчего это? Боже, спаси Ты насъ! Боже, спаси насъ!

Помолчавъ отецъ мой еще спросилъ:

— Осмѣлюсь обезпокоить васъ, ваше благородіе; вы никакой записки не получали отъ господина Благова изъ Загоръ обо мнѣ?

— Записку? Записку объ васъ? Записка была и было что-то тамъ, кажется, и объ васъ… подъ конецъ… двѣ строки… Не помню… У г. Благова отвратительный почеркъ, и я, признаюсь, не слишкомъ трудился все разбирать. Довольно мнѣ и той скуки, что по обязанности долженъ разбирать его скверный почеркъ на казенныхъ бумагахъ… Вы какъ находите Янину? Не правда ли прескверный городишка… Тоска!

— Конечно, городъ не европейскій, — отвѣчалъ отецъ мой.

— Еще бы! Какая тутъ Европа!.. Это такая скука, такое варварство! У меня нервы разстроены отъ одной мостовой здѣшней.

Отецъ не отвѣчалъ. Все опять стихло… Вода кругомъ чернѣла; лодочникъ медленно гребъ; а я опять молился.

Наконецъ низменный берегъ близко. Воскликнувъ мысленно: «Слава Тебѣ Боже, слава Тебѣ!» я выскочилъ вслѣдъ за г. Бакѣевымъ, не дожидаясь отца. Отецъ за мною…

Вдругъ, въ эту самую минуту, человѣкъ шесть или семь турецкихъ солдатъ съ чаушемъ явились предъ нами изъ мрака съ ружьями на плечахъ.

— Ясакъ41! — грозно воскликнулъ чаушъ, толкая въ грудь отца: — Назадъ, назадъ… Запрещено изъ острова по захожденіи солнца. Ясакъ, говорятъ тебѣ! — повторилъ онъ, прогоняя отца къ водѣ.

— Постой, добрый человѣче, — сказалъ ему кротко отецъ, — постой, мы не знали этого. Вотъ и самъ московскій консулъ.

— Ясакъ!..

Г. Бакѣевъ тогда схватилъ за руку чауша и воскликнулъ взволнованнымъ голосомъ:

— Ты не видишь, кто я… Ты пьянъ, животное…

Чаушъ отдернулъ грубо руку и, взмахнувъ прикладомъ, воскликнулъ:

— Я пьянъ, я пьянъ? Постойте же, покажу я вамъ… Окружи ихъ и приставь штыки, — скомандовалъ онъ солдатамъ.

Вмигъ всѣхъ насъ троихъ замкнули въ кругъ, и штыки со всѣхъ сторонъ почти уперлись въ наши груди.

— Кто вы такіе? — спросилъ еще разъ чаушъ грозно.

Я трепеталъ и не могъ даже и молиться… Вотъ мои предчувствія. Сбылись они. Я держался крѣпко за платье отца.

— Ты строго отвѣтишь за это, — сказалъ чаушу г. Бакѣевъ.

Голосъ его все такъ же дрожалъ.

— Я говорю, кто вы такіе? — повторилъ чаушъ.

Но въ эту самую минуту причалила вторая лодка. Съ нея быстро и легко какъ птичка вылетѣлъ старый Ставри, обнажилъ мгновенно ятаганъ и закричалъ звѣрскимъ голосомъ на солдатъ:

— Прочь вы, сволочь безсмысленная! Не видите вы, анаѳемы, что вы оскорбили русскаго консула… Прочь всѣ сейчасъ… Или я васъ всѣхъ какъ собакъ въ озерѣ утоплю…

Тутъ же раздалось бряцаніе доспѣховъ Маноли кавассъ-баши… Онъ тоже вынулъ ятаганъ и воскликнулъ:

— Разойдитесь, животныя. Прочь!

За нимъ бѣжала и Гайдуша съ крикомъ:

— Бей, бей ихъ, Маноли! Рѣжь ихъ, Ставри!

Солдаты разступились… Чаушъ молчалъ…

Кавассы наши и Гайдуша продолжали ихъ ругать.

— Я что́ жъ, — сказалъ наконецъ чаушъ угрюмо. — Я не зналъ, кто это. Мнѣ приказано не пускать; сказано ясакъ, я и говорю ясакъ.

— Дуракъ, — возразилъ ему Ставри. — Развѣ ваши законы для консуловъ писаны…

— Ты мнѣ отвѣтишь за это завтра, — сказалъ чаушу г. Бакѣевъ сильнымъ, уже спокойнымъ голосомъ.

И мы пошли… Исаакидесъ и Чувалиди скоро догнали насъ.

Исаакидесъ былъ въ негодованіи и говорилъ, что простить этого невозможно. Чувалиди молчалъ.

При входѣ въ городъ мы разстались съ ними. Намъ съ отцомъ и Гайдушѣ нужно было повернуть къ доктору.

Къ счастью ключъ отъ дверей былъ не у доктора, а у Гайдуши, и мы могли отпереть домъ безъ него.

Самъ Коэвино вспомнилъ о ключѣ только подходя къ дому. Дѣлать ему было нечего. Онъ ушелъ къ Абдурраимъ-эффенди и тамъ провелъ цѣлый вечеръ, понося Исаакидеса и расхваливая турокъ. Такъ онъ самъ говорилъ намъ радостно на другой день.

Когда мы раздѣвались и ложились спать, отецъ мой сказалъ мнѣ:

— Много, сынокъ мой, видѣли мы вещей сегодня, очень много…

— Да, отецъ, — сказалъ я, — много мы видѣли. А ты не огорченъ ли, отецъ?

— Нѣтъ, сынокъ мой, нѣтъ. Съ Божьей помощью все будетъ хорошо. Бакѣевъ, я вижу, не сердится на меня.

— А знаешь, отецъ, — сказалъ я еще, — ты, не знаю, какъ объ этомъ думаешь… А я думаю, что Бакѣевъ Благова не любитъ. Все онъ какъ будто не радъ, когда ты о Благовѣ ему говоришь.

— Вотъ ты какой хитрый, — отвѣчалъ мнѣ отецъ смѣясь. — Несториди нашъ бѣдный порадовался бы на это. Сказано: грекъ, да еще загорскій.

— А послушай, отецъ, какъ ты скажешь, а вѣдь величія дипломатическаго у Бакѣева больше, чѣмъ у Благова. Ростъ какой…

Отецъ засмѣялся опять.

— Плоть сильна, но духъ немощенъ у него, — сказалъ онъ. — Ты смотри только объ этомъ никому не говори, дитя мое. Я тебѣ скажу, что русскому чиновнику не надо бы и кавассовъ ждать, а самому бы чауша этого сегодня крѣпко ударить… Я думаю, Благовъ хоть и раздушенный какъ барышня, а сдѣлалъ бы такъ. Я слышалъ о немъ уже такія дѣла. Только все-таки намъ по городу смѣяться надъ русскими чиновниками не слѣдуетъ. И ты смотри, исторію эту для г. Бакѣева выгоднѣе разсказывай. Русскіе всѣ, каковы бы они ни были, наши первые благодѣтели. А ума и мужества не всѣмъ удѣлилъ Богъ въ одной мѣрѣ. Покойной ночи тебѣ, сынокъ. Бѣдному этому чаушу, я думаю, завтра будетъ худо. Судьба, все судьба… А ты помолись Богу и спи спокойно, дитя мое.

Я помолился, поблагодарилъ Бога за спасеніе отъ воды и отъ турокъ, снялъ съ отца сапоги и платье и мирно уснулъ.

IX.

На другой день вѣсть о томъ, что турки оскорбили управляющаго русскимъ консульствомъ, разнеслась по всему городу.

Иные говорили, что Бакѣева ударили турки прикладомъ, другіе, напротивъ того, что онъ ударилъ въ лицо чауша и сказалъ ему: «О необразованный, дикій ты человѣкъ! Ты не знаешь о трактатахъ великихъ державъ».

Я съ утра выпросилъ у отца позволеніе сходить въ русское консульство въ гости къ Бостанджи-Оглу, который еще прежде приглашалъ меня, и тамъ былъ свидѣтелемъ многаго.

Чаушъ съ разсвѣта пришелъ въ консульство и ждалъ г. Бакѣева, чтобы просить у него прощенія. Его послалъ самъ полковникъ. Но у Бакѣева на квартирѣ былъ также уже съ утра Исаакидесъ. Когда чауша допустили къ г. Бакѣеву, Исаакидесъ уже успѣлъ раздражить его.

— Эти фанатики!.. Эти звѣри… Не вѣрьте, что онъ не зналъ, кто вы такой… Не вѣрьте. Они всѣ такого азіатскаго духа… Всѣ пытаются оскорбить иностранцевъ на удачу. Если удастся, хорошо, не удастся — просятъ прощенія и лгутъ… Весь городъ уже знаетъ о томъ, что васъ вчера оскорбили…

Эти же самыя слова повторилъ Исаакидесъ и внизу, при мнѣ, въ канцеляріи.

Напрасно чаушъ униженно кланялся, напрасно онъ хваталъ полу Бакѣева, управляющій не обратилъ на него никакого вниманія и приказалъ осѣдлать себѣ лошадь, чтобъ ѣхать ко всѣмъ консуламъ и къ пашѣ. Онъ зашелъ на минуту въ канцелярію и объяснилъ Бостанджи-Оглу, въ какомъ духѣ надо приготовить для паши ноту…

Мы всѣ стоя слушали.

— Жестче, понимаете, жестче! — говорилъ онъ.

Исаакидесъ краснѣлъ отъ радости. Бостанджи-Оглу также какъ будто радовался. Но мнѣ, признаюсь, стало жаль бѣднаго чауша. Я вѣрилъ его раскаянію, вѣрилъ и тому, что онъ ошибся вчера. Къ тому же онъ исполнялъ лишь приказанія своего начальства.

Г. Бакѣевъ вышелъ изъ канцеляріи въ сѣни, чтобы сѣсть на лошадь; чаушъ еще разъ кинулся къ нему…

— Эффенди! — произнесъ онъ, прикладывая руку къ сердцу.

Г. Бакѣевъ остановился и сказалъ ему:

— Любезный мой, ты виноватъ меньше твоего полковника: онъ долженъ учить тебя… Но я простить не могу.

Въ эту минуту въ большихъ дверяхъ консульства показались два чужихъ кавасса, и за ними вошли сперва г. Бреше, а потомъ Ашенбрехеръ, австрійскій консулъ. Оба были въ форменныхъ фуражкахъ.

— Quoi! mon très cher monsieur! — воскликнулъ съ перваго слова г. Бреше. — Правда ли, что васъ осмѣлились оскорбить вчера?