Повседневная жизнь Арзамаса-16 - Матюшкин Федорович

С этим же сборщиком произошел еще один случай. Когда выполнялись опасные операции с зарядом, всех лишних удаляли из сборочного зала. Свободные слесари-сборщики находились в отдельной комнате, пока их не приглашали для дальнейшей работы. К концу рабочего дня подъезжал автобус, развозивший всех по домам. После выполнения заключительных операций, пока сдавали весь корпус под охрану, а тогда даже у ворот дежурили офицеры в чине не ниже капитана внутренних войск, сотрудники по мере освобождения заходили в автобус и многие дремали. Никто не заметил, что Хапугина нет. Утром, часов в шесть после «вскрытия» и проверки здания, когда охрана удалилась из помещения, из одной комнаты (зал с изделиями запирался и опечатывался отдельно!) вылезает смущенный и всклокоченный Хапугин, приставляет палец ко рту и легкими перебежками бросается к туалету… Потом рассказывает: «Просыпаюсь — кругом темнота и тишина… Стал думать, где это я? А когда понял — похолодел, притаился, боялся пошевелиться, так как знал, если часовой услышит — поднимет тревогу, а дальше…» С Комитетом госбезопасности шутки плохи. В этом случае огласки удалось избежать[36].

Сотрудники КГБ выполняли не только охранительные функции. Зачастую, даже за пределами объекта, по отзывам испытателей, они всегда и везде оказывали необходимую помощь. Ведь Л. П. Берия был главным и весьма успешным куратором атомного проекта. Его арест поразил сотрудников объекта, где его и представителей его ведомства знали более, чем в других местах. Е. А. Негин, директор и главный конструктор ВНИИЭФ, об этом так рассказывал: «Проверяли мы линию подрыва (на испытаниях. — В. М.), сигналы что-то не прошли по одному каналу. Сидим, чистим контакты. Вдруг влетает Цырков — он тогда диспетчером нашей группы был: „Сейчас по радио сообщили… — Берия арестован!“

Не поверили. Кто-то даже запустил в него отверткой, настолько невероятным, невозможным показалось сообщение.

— Ну, хорошо! — разозлился Цырков. — Вот повезу вас на обед — все вместе и послушаете в 12 часов. Привез нас на площадку. Построил под „тарелкой“ громкоговорителя. Сообщают… Все равно в это поверить было трудно.

Буквально в тот же вечер один из наших сотрудников невольно подслушал такой разговор под окном: двое, один из них эшелоном вез части бомбы. Один — другому: „Иван, ты представляешь: получил я в Арзамасе узлы, несколько вагонов. Звоню в Москву Берии, чтобы доложить. Аппарат его не отвечает. Еду дальше, в Свердловск. Снова звоню. Опять молчит. Затем — из Омска… И так — 5 раз, пока не откликнулся чей-то голос: ‘А кто его спрашивает?’ Назвался… Так я теперь, наверное, Иван, прохожу как главный агент Берии? Слышь? Мне что? Самому, может, застрелиться, не ждать, или?..“ — „Подожди. Сам застрелиться всегда успеешь. Может, и обойдется все“, — разрешает сомнения Иван…»[37]

Интересно, но этим фактом люди были напуганы больше, чем ответственностью за неудачу. Откуда чего ждать, не очень было понятно. Конечно, любая неудача в работе вызывала специальное расследование. Е. А. Негин вспоминал еще один случай. В 1954 году неудачей закончились испытания заряда для морских торпед подводных лодок. В конечном итоге причины, по которым не сработала система, были установлены и устранены недочеты в новой конструкции. Однако этому предшествовал факт, иллюстрирующий ту обстановку, когда инерция прошлого все еще ощущается, но сила ее уже не та. Слово вновь Евгению Аркадьевичу Негину: «Ушли мы с наблюдательного пункта. Сели в комнате в каземате, где проходили заседания, — Малышев, тогда наш министр, Харитон, Забабахин, Щелкин, я — друг рядом с другом; отдельно, на диване — министр Носенко. Вдруг входит полковник безопасности из нашего Министерства: „Товарищ министр! — обращается к Малышеву. — Ввиду неудачного опыта разрешите начать расследование!“ Нам всем сразу стало как-то неуютно. Малышев начал было что-то объяснять полковнику, а потом вдруг как крикнет: „Пошел вон!“ Больше тот к нам не подходил»[38].

Среди старожилов ходит легенда относительно того, как Л. П. Берия распределил награды за создание первой ящерной бомбы. Степень награды определялась степенью наказания в случае неудачи. Высшую награду получили те, кто при ином исходе получил бы и высшую меру наказания.

«Железный занавес» секретности после 1953 года (смерть И. В. Сталина, арест Л. П. Берии, создание самостоятельного Минсредмаша) стал несколько смягчаться и принимать более цивилизованные формы. Так, вернули владельцам личные фотоаппараты, которые до этого хранились в первых отделах, в 1956 году была создана комиссия по рассмотрению заявлений о въезде в город на постоянное жительство родителей и других родственников, отдел режима стал решать вопросы временных выездов за «зону» (например, на рыбалку).

Секретность также обеспечивалась тем, что работающие в одном подразделении люди порой не имели даже представления о том, чем занят другой. На испытаниях в 1953 году проверялась работоспособность изделия с термоядерным усилением взрыва или, попросту говоря, первой водородной бомбы. Е. А. Негин вспоминал позднее: «Сидим на центральной площадке полигона в сборочном здании, а там, сзади, в здании, находится готовая бомба. Игорь Иванович Калашников почти на ней сидит и вдруг говорит по поводу прозвучавшего по радио сообщения Маленкова о том, что в СССР есть уже водородная бомба: „Надо же, где-то еще занимаются тем же, чем и мы…“ А Фишман (в то время старший инженер-конструктор. — В. М.) смотрит на него с улыбкой: „Обернись, Игорь Иванович, вот о ней Маленков и сказал“»[39].

Подобная практика сохранялась очень долго. Это подтверждает почти анекдотичный случай, произошедший уже в шестидесятые годы. В главке Министерства среднего машиностроения референтом по боевому оснащению Ракетных войск стратегического назначения был Виктор Иванович Юхарин, которому, по его просьбе, после каждого пуска поступала информация по ВЧ-связи. Часто он приговаривал: «Какой же я референт, если заместитель министра узнает все раньше меня?» Участвовавший в испытаниях баллистической ракеты представитель ВНИИЭФ А. Веселовский должен был доложить в министерство результаты запуска. «Так вот, после первого орбитального пуска я звоню в Главк, прошу Юхарина. Он оказался болен, поэтому подошел к аппарату его сосед по рабочей комнате, референт Николай Иванович Бахчевников. Я докладываю, с соблюдением секретности, на эзоповом языке: „Сегодня работали, Вознюк на ‘Новой Казанке’ нашу гостью принял, здоровье у нее в порядке… Как поняли?“ Вопрос: „Так вы что, на запад работали?“ — „Нет, вокруг ‘шарика’!“ Минута-другая заминки, потом заикаясь: „Так вы что, по-гагарински, что ли?“ — „Поняли правильно!“ Опять молчание. Потом: „Прежде, чем докладывать, я позвоню Виктору Ивановичу, так как я, видимо, не совсем понял вашу иронию. До свидания!“ Пришлось лишний раз убедиться, что секреты в министерстве соблюдались строго: два сотрудника, сидящие напротив друг друга, занимающиеся одним делом, только один курировал РВСН, а другой Сухопутные войска, дружившие долгое время, секретами не делились! Когда приоритет Министерства среднего машиностроения в СССР несколько ослаб, кто-то из офицеров полигона бросил крылатую фразу: „От былого могущества МСМ остался один режим!“»[40]

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});