Тереза Дескейру. Тереза у врача. Тереза вгостинице. Конец ночи. Дорога в никуда - Франсуа Шарль Мориак

соглашусь… Это страшное существо, а с виду сущий ребенок… Что ж это за сила такая, которая вселяется в эти существа с ангельской внешностью?.. Они ведь только что в школу ходили… Вы верите в существование лукавого, доктор? Верите, что зло — не что-то, а кто-то?

Смеха мужа Катрин не перенесла. Она захлопнула за собой дверь своей комнаты, упала на колени у кровати, заткнула уши и надолго застыла в такой позе, словно провалившись в какую-то бездну, без сил, без мыслей…

И вдруг она услышала вопль ужаса и различила в этом вопле свое имя. Она вскочила, молнией пролетела по лестнице, вбежала в кабинет. Мужа увидела не сразу и решила, что он убит. Но тот подал голос:

— Не на тебя она окрысилась… Все равно, осторожно… Разоружи ее, быстрее!.. Она вооружена.

Катрин поняла, что доктор забрался под письменный стол. Незнакомка стояла, прислонившись к стене; она приоткрыла свою сумочку и держала в ней правую руку. Она уставилась в точку прямо перед собой. Катрин, не торопясь, схватила ее за запястье; женщина не сопротивлялась, уронила сумочку, но зажала в кулачке что-то совсем непохожее на револьвер. Показался доктор, мертвенно-бледный; он забыл спрятать трясущиеся руки, которые вцепились в письменный стол. Катрин, продолжая держать женщину за запястье, пыталась разжать ей пальцы. Наконец, обернутый в белую бумагу сверток упал на ковер.

Незнакомка взглянула на Катрин. Она сняла головной убор, обнажив слишком широкий лоб, стриженые, убогие и редкие волосы, местами поседевшие; ни пудры, ни помады не было видно на ее впалых щеках, запавших губах, скулах. Желтая кожа приобретала под глазами коричневатый оттенок. Она и пальцем не пошевелила, чтобы помешать Катрин поднять сверток с пола и разобрать надпись на обертке: обычный аптекарский ярлык. Женщина открыла дверь, не выпуская из рук шляпы. В прихожей она сказала, что у нее был зонтик. Катрин мягко предложила:

— Хотите, я вызову машину по телефону? Дождь очень сильный.

Та покачала своей маленькой головой. Катрин первой вышла на лестничную площадку, зажгла свет.

— Вы не будете надевать шляпу?

Не получив никакого ответа, Катрин взяла шляпу и сама надела ее на голову незнакомке, застегнула ей пальто, подняла шиншилловый воротник. Надо бы было еще улыбнуться ей, положить руку на плечо… Катрин увидела, как она исчезла в глубине лестницы; на какую-то секунду застыла в нерешительности, потом вернулась в квартиру.

Доктор теперь стоял посреди комнаты, засунув руки в карманы. Он не смотрел на Катрин.

— Ты была права: сумасшедшая, худшего разбора; впредь я буду осторожней. Она сделала вид, будто у нее револьвер. Любой бы на моем месте поверил. Что ж ты меня не спросишь, как до этого дошло? Вот как: изложив свою маленькую историю, она потребовала, чтобы я ее исцелил… Гнев ее прорвался наружу, когда я попытался объяснить ей, что с нее вполне достаточно предоставленной возможности распутать клубок, что теперь для нее многое стало яснее, что она может вести свою игру, добиться от этого типа того, чего она от него ждет, не выполняя никаких его требований… Ты слышала, как она заорала? Она меня обозвала шарлатаном: «Вы изображаете стремление лечить души, а сами не верите в душу… Психиатр — это значит целитель души, а вы говорите, что души не существует…». Ну в общем, знаешь, обычная песня… Тенденции к самому грубому мистицизму — в придачу ко всем ее прочим проблемам…

— Почему ты смеешься, Катрин? Что в этом забавного?

Он глядел на жену с изумлением. Ему никогда не приходилось видеть такого ее лица — сияющего, счастливого. Наконец, опустив руки, слегка отведя ладони от платья, она сказала:

— Двадцать лет мне понадобилось… Но теперь — все, этому конец! Я освободилась, Эли, я не люблю тебя больше.

1933 г.

ТЕРЕЗА В ГОСТИНИЦЕ

31 августа 1933 г.

Найдись в мире живое существо, которому я могла бы довериться, удалось ли бы мне вразумительно объяснить ему, что произошло между мной и этим мальчиком, в гостинице, где я была сегодня утром и где вчера, в это же время, мы разговаривали с ним в саду, находясь совсем рядом и не видя друг друга?

Я оказываюсь заложницей своих собственных поступков. Своих поступков? Нет, своего поступка. Даже ночью я не забываю о том, что совершила когда-то: каждый день добавляла несколько капель в чашку, в стакан… Уже десять лет, как этот кошмар прекратился; выживший Бернар благоденствует, хотя смерть уже вошла в него, она не за горами: нельзя же столько пить и есть; но меня больше нет рядом с ним, чтобы ускорить события. Подле него нет больше никого, кто бы нетерпеливо ждал, никого, кто снедаем желанием стереть с лица земли этот оплот удовлетворения и самодовольства… А я так и буду жить пленницей своего безрезультатного преступления. Выброшенная в ничто невредимой жертвой и моей семьей. Я самое неприкаянное и самое покинутое существо в мире.

* * *

Перечитываю то, что написала о себе: конечно, меня не может устроить такой образ Терезы. А может быть, я пленница навязанной мне роли? Этакий персонаж? Вдруг существует другая Тереза, истинная, от которой меня отделяет некогда совершенное преступление? И определенное поведение, известные поступки, образ жизни навязаны мне этим преступлением, которое, возможно, не вполне мое?

Куда бы я ни влекла это измученное тело и это сердце, умирающее от голода, мое деяние не отпускает меня… О, живая стена! Нет, не стена, живая изгородь, прутья которой переплетаются все теснее.

…Мне с собой не скучно. Может быть, любопытство — самая моя бесчеловечная черта. Услужливое отсутствие воспоминаний позволяет большинству жить спокойно. Все, что было сплетено в их жизни, стирается. Женщинам особенно свойственна такая беспамятность; она-то и помогает им, пройдя через все ужасы, как ни в чем не бывало смотреть на мир детскими глазами: в них не отражается ничего из того, что эти женщины совершили. Но в этом я абсолютно не похожа на других. Например, другая бы сказала: «Я зарылась в этой гостинице на Кап Ферра после самоубийства Фили, чтобы страдать и быть наедине со своим горем». Я же заявляю: «Самоубийство этого мальчика, который заставил меня так страдать (а я мерила свою любовь к нему той болью, которую он был властен во мне вызывать), спасло меня». Получив известие о его смерти, я сразу же успокоилась и обрадовалась. Я избавилась не только от той боли, которую доставляла мне моя неразделенная любовь, но и от совсем заурядной тревоги. Услышав, что