Суд - Василий Ардаматский

А Лукьянчик пытливо и не без опаски посматривал на Залесского. Первый раз он с ним наедине вне службы и, так сказать, на равных. Его волнует тот же вопрос — надежен ли сей товарищ? Оба они, в общем, с уже прожитой жизнью, определившей одинаковую их нравственную сущность, и их тревожит сейчас не опасение, что другой может изменить этой сущности, а только прочность его характера перед возможными трудностями.

Крупные жулики, как правило, приходят к воровству не случайно. Один махровый жулик на суде во время допроса воскликнул:

— Да я бы никогда не пошел на такое, если бы случайно не встретил вот этого… — и он под дружный смех зала оглянулся на сидевшего рядом с ним на скамье подсудимых другого, такого же, как он, матерого хапугу.

Жуликов сводит не случайность, а общность взглядов на жизнь, на законы и мораль, а взгляды рождаются не при случайной встрече.

Вот и эти два жулика, завтракающие в поезде, — мы знаем — шли друг другу навстречу, ведомые одинаковыми взглядами, выработанными не сегодня, а давным-давно, в течение всей их жизни, что не мешает им поглядывать друг на друга с опаской, но это только потому, что они впервые вступают в одно общее воровское дело. Впрочем, истинной дружбы, на основе полного доверия, среди жулья и не бывает.

Проводница убрала остатки пиршества, застелила постели, и они уселись к окну, за которым каруселила грустная осенняя степная равнина с редкими складками оврагов. На проводах сидели мокрые вороны.

— Российская скукота, — кивнул в окно Лукьянчик.

— Це, мий друже, ще Украина, — уточнил Залесский.

— Все равно скукота, — зевнул Лукьянчик и, отвернувшись от окна, начал оживленно рассказывать: — Я во Франции был, там на поезде ездил. Глянешь в окно, словно театр видишь — все такое чистенькое, яркое, подстриженное, причесанное, и селянки стоят у дороги и ручками машут, улыбаются. И вот поверите — так всю дорогу.

— По нашим масштабам селянок не хватит, чтоб вдоль всей дороги махали проезжающему господину Лукьянчику, — рассмеялся Залесский.

— Не пойму, чего вы смеетесь, Юрий Янович? — неожиданно вспылил Лукьянчик. — Ведь что я знаю по горькому опыту? Я в беду не попал бы, если бы мой заместитель по исполкому был со мной до конца откровенным и сказал бы мне про свое старое дело. Смотришь, мы бы и придумали ход, чтобы погасить то его прошлое. А он играл со мной в молчанки и все любил, как и вы, насмешничать да поучать.

— Я, Михаил Борисович, не насмешничаю, — не сразу заговорил Залесский. — И молчанка не моя игра.

— Я хочу полного доверия. И чтобы все — в открытую.

— Я от вас не скрываю ничего.

— А кто тот человек, к которому мы едем? — наступал Лукьянчик.

— Ростовцев Александр Платонович, — ответил Залесский, но больше никаких подробностей не сообщил.

Лукьянчик подождал немного и стал думать о своем… С семьей все решилось хорошо. Дочка удачно вышла замуж и уехала на Дальний Восток, за них он теперь мог не волноваться. Но деньги он будет им посылать и, может быть, съездит к ним туда, на край света… Жена его — у своих родителей, осевших в Норильске. А когда сам достукает до пенсии — не так уж много осталось, — он постарается собрать всех возле себя и для этого построит или купит дом в благословенном Крыму. У жены на это сохранилась крупная сумма, а деньги будут и еще. Ради них он и сейчас едет в Белокаменную. Посмотрим, что там задумали… Из раздумий его вырвал голос спутника:

— Михаил Борисович, интересно, есть у вас какие-нибудь претензии к советской власти?

— А никаких, Юрий Янович, только пусть она живет сама по себе, а я сам по себе. Понимаете?

— А разве так возможно? — Насмешливая улыбка не сходила с лица Залесского, это должно было, в случае чего, означать, что вопросы задаются в шутку.

— А почему нет? Я делаю по службе все, что от меня требуется, но затем я делаю то, что мне самому хочется.

— А вдруг вам захочется спихнуть с рельсов поезд, в котором мы сейчас едем?

— О нет, Юрий Янович! Хамить этой власти я не хочу, сие опасно, Юрий Янович. У нее много глаз и ушей, у нее длинные руки.

— А как назвать то, что вы делали в своем Южном?

Лукьянчик даже рассмеялся непонятливости Залесского:

— Я же получить свое не отказываюсь. Нет, нет… Но там власти вообще не было никакого ущерба. Человечек давал взятку и получал квартиру. Кому в этой ситуации плохо? Человечку немного плохо, конечно. Он потерял сотню-другую, но зато что он получил? Совершенно иную жизнь на десятом этаже. Нет, нет, Юрий Янович, там было все по-доброму, всем было хорошо.

— А за что же вас хотели судить?

— Хотели, Юрий Янович. Только хотели.

— Так это Глинкин вас спас! — разозлился Залесский.

— Нет, Юрий Янович! Я рад, что мы об этом заговорили. Так вот… Если бы я наступил закону на пальцы каблуком, никто бы меня не спас. Но я тот закон только чуть толкнул невежливо и не извинился… — Лукьянчик рассмеялся, довольный своим сравнением, и наконец он высказал то, что у него накипало все последнее время.

«Посмотрите на него», — несколько опешил Залесский. Этот тип, оказывается, не такой простачок, как его характеризовали и за какого он его принимал. И это значит — не надо его зря дразнить.

— Знаете что, Михаил Борисович, — заговорил Залесский спокойно и доверительно, кладя свою руку на лежавшую на столике руку спутника. — Я тоже рад, что мы об этом поговорили. Надо же нам, черт побери, притираться, чтобы лучше знать и понимать друг друга. Тем более в предвидении, очевидно, серьезного дела…

— Добро, — согласился Лукьянчик и ответно пожал руку Залесского. Но подумал про себя: «Единственное, что пугает меня, это то, что ты, кажется, еще и антисоветчик. Этот довесок в наших делах совсем ни к чему. Ладно, будет час, поговорим и об этом».

Залесский вышел в коридор. Он был очень недоволен, что Лукьянчик вдруг стал показывать когти, и боялся сейчас сорваться, уж больно хотелось поставить его на место. Но нельзя — в его спасении, видимо, участвовал и Ростовцев, и это он попросил привезти его в Москву. Ладно, посмотрим — увидим…

Глава девятнадцатая

Рабочий день уже давно кончился, но первый заместитель начальника главного производственного управления министерства Сергей Антонович Сараев все еще оставался в своем кабинете, сидел за столом под пологом сигаретного дыма. Что-то тяжело ему работается в такие сверхурочные часы. Работу он, однако, любит и устает, как он думает, от другого — уже скоро год, как он фактически исполняет обязанности давно болеющего начальника главка, который, судя по всему, на свой пост не вернется. Еще месяц назад ему об этом сказал сам министр, но словом не обмолвился, кто будет вместо него. Конечно же Сараев хотел бы оказаться на этом месте, оттого и старается. Но когда так проходит целый год и мечта остается тщетной, он не может не ощущать своего несколько ложного положения, знает, что за ним ходит прозвище «вечный зам», и, конечно, нервничает…

Сейчас он корпел над проектом записки в правительство по достаточно важному вопросу, а такие записки всегда даются трудно — все, что идет по такому адресу, пишется тщательно, по нескольку раз переделывается, без конца перепечатывается «начисто». Работалось вяло, болела голова. Вчера, надо сказать, выпил лишнего, жена права, эти его выпивки до добра не доведут. Но почему нельзя? Он же не алкоголик, а просто любит дружеское застолье, особенно когда компания хорошая и если — стыдно сознаться — платить не ему. Дома жена каждый рубль держала на строгом учете, но что поделаешь, у нее на руках семья. Все время приезжают и приезжают в Москву люди, с которыми он в свое время работал то на заводе, то в совнархозе, то еще где, каждый непременно позвонит, пригласит к себе в гостиницу посидеть, вспомнить былое, и он охотно едет…

А в общем-то жизнь у него пошла какая-то скучная. Когда эта мысль возникала у него в подпитии, душа его погружалась во мрак, в ней закипала злость, и он уже не раз постыдно срывался, потом его мучила совесть, а кое-кто этим пользовался — являлся к нему в кабинет с сомнительной бумажкой, начиная вспоминать, «как все было», и Сараев торопливо подписывал бумажку.

Но надо отдать должное, каждый раз, когда появлялась эта мысль о скучно текущей жизни, он отдаленно слышал внутренний протест — как не стыдно, ты живешь активной жизнью коммуниста, у тебя большая ответственная работа, у тебя в подчинении сотни людей. Да, да, все это так, но это еще не вся жизнь — снова подступала та мысль. А что дома? Дочери выросли. Когда росли, интересно было смотреть, как это происходило, хоть и видел он их от случая к случаю, график их жизни никогда не совпадал с его графиком. И все же, когда он их видел, дивясь тому, как быстро они взрослели, душа оттаивала и работа, та работа, что до звона в ушах, отходила на второй план. А теперь и дома стало скучно. У дочерей уже своя жизнь, кануло в Лету время, когда он приносил им по конфетке «Мишка на севере» и видел в их глазах само счастье. А теперь разве поможешь им быть счастливыми? Как-то старшая перед своим тридцатым днем рождения позвонила ему на работу, напомнила о дате, пригласила в гости, а потом шутя добавила: «Если собрался подарить мне „Жигули“, учти — мне нравится голубой цвет». И он тогда пошел к ней в гости, купив в «Детском мире» игрушечные «Жигули», но они были не голубого цвета… А позже вся эта история с «Жигулями» вспомнилась ему однажды горько и больно. Он и директор одного завода были гостями шведской автомобильной фирмы. Воскресенье они целиком провели дома у распорядительного директора одного из заводов фирмы. Его вилла стояла на берегу озера, на зеленом склоне. С утра они ловили рыбу на озере, потом поехали обедать в роскошный туристский отель. Когда вернулись домой, там было полно молодежи. Оказывается, молодежь собралась по случаю дня рождения одной из трех дочерей хозяина виллы. Апофеозом празднования ее дня были минуты, когда отец выехал на лужайку на снежно-белой малолитражке «фольксваген» и вручил дочери ключи от машины. Сколько было счастливого визга, крика…