Синдром пьяного сердца (сборник) - Анатолий Приставкин

Толстые согласились, что Санчо Панса – довод убедительный.

Они, как и я, купили по бутылке вина и даже немного повеселели: судьбу не обдуришь, ясно, но верить случаю надо. А случай был теперь на нашей стороне. Вот так мы и утешились. И привезли те бутылки домой, в Москву…

По возвращении в Ригу нас, конечно, опять шмонали, но не шибко и к вину не придрались. А из Толстых лишь Виктора задержали на несколько часов: у него обнаружили запрещенные книжки философа Соловьева, о котором мы лишь из лекций в институте знали, что он мракобес и реакционер. Книги у Виктора, конечно, отобрали, а потом тихохонько выдворили его из иностранной комиссии… которая, все это знали, была филиалом КГБ.

Случилось это уже после нашего плавания, так что никто ничего не заметил. В Риге мы зашли в универмаг и купили для близких якобы заграничные подарки. Но Рига, которая в другие времена казалось нам заграницей в сравнении с Москвой, на этот раз показалась такой же нищей после увиденной Европы, как и Россия. Это меня почему-то расстроило.

До поезда на Москву оставалась половина дня, и мы поехали в Дубулты: там, в Доме творчества, я знал, отдыхал мой приятель.

– Как заграница? – спросил он нас. – И как там с колбасой?

Покойный Слава Кондратьев в этом случае говаривал:

– Что заграница… Так себе. Вот только не пойму, почему у них вода в ванной голубого цвета!

– Так себе, – ответили заученно Толстые. – Только не поймем, почему у них вода…

Что они могли еще сказать? Про наш круизный теплоход высотой в пять палуб и еще нижней, приспособленной для танков? Про дурака-казаха, который составил программу путешествия на уровне танца живота? Мы его, кстати, в Риге, на пристани, вдруг увидали, выходящего с трапа, помятого, униженного, в сопровождении молодого человека. Он ни на кого не смотрел и шел как на эшафот…

– Что же вы делали целый месяц? – спросил, удивляясь, приятель.

– Танцевали, – ответил кто-то из нас.

– В круизе? По Европе? И только танцевали?

– Ну да. Этот, как его… танец маленьких утят…

– Ма-алень-ких таких, – добавил кто-то. – Надо присесть, вот так, потом потрепыхать крылышками, вот так…

И мы, три дурака, они же Львы Толстые, они же туристы, прибывшие из загранплавания, пошли показывать моему приятелю, как мы там танцевали.

С тех пор и танцую. И детей научил. Ну а ту бутылочку, так вышло, я поставил на стол перед друзьями на Новый год, и все брали в руки, смотрели, читали этикетку, рассматривали Санчо Пансу и ахали, и ахали, хваля ихнее вино. Хотя было оно так себе, не лучше привычного нам болгарского, какой-нибудь там «Гамзы». Но всех довольнее был я, будто и в самом деле выиграл на Новый год обещанные самому себе пять долларов.

Режиссер Театра на Таганке Юрий Любимов однажды заявил, что человек одинок – так создано. Поэтому, мол, из всех этих бредовых идей коллективизма ничего и не выходит.

Сейчас я особенно готов с ним согласиться.

И мой лифт лишь некое повторение мира. Где реальность – бутылочка да мифическая женщина на картинке, которой в природе тоже не бывает.

Однажды во время кинофестиваля «Золотой Дюк» один из спонсоров – морское пароходство – пригласил нас на морскую прогулку на своем лучшем теплоходе. Мы прибыли в порт, прошли на борт – режиссеры, авторы, корреспонденты – и тут же были приглашены в кают-компанию для веселья. Веселье, припоминаю, было часа этак на три-четыре, с тостами, и прекрасным вином, и замечательной закуской, после чего мы вылезали на палубу, где увидели все тот же причал… Хотя, по рассказам капитана, мы за это время побывали далеко в море.

Вывод такой: сидя в лифте, можно воображать себя где угодно. Ничто в душе не может измениться, кроме того, что она сама переживает. И если я населил свой одинокий мир друзьями из записной книжки, то вот они-то и есть реальность, без которой меня, ей-богу, нет.

Ощутив это как самую настоящую реальность, я пошел по пути, мною проторенному, то есть открыл книжечку на случайной страничке и нашел имя одной необыкновенной поэтессы, которая как бы олицетворяла собой и Россию, и Болгарию. Притом что была одесской еврейкой…

Солнце, подожди! (Дора Габе)

У Славы Македонского есть приговорочка, завезенная, полагаю, из России:

– Выпьем, выпьем пока тут, на том свете не дадут… – Впрочем, поразмыслив, он добавляет: – Там дадут иль не дадут, выпьем, выпьем пока тут… – И далее уже безоглядно, бесповоротно: – Если даже там дадут, выпьем там и выпьем тут!

Его родная Болгария – солнечная земля, где жизнь и быт, и это не секрет, наполнены до краев вином.

Однажды я попросил болгарских друзей отвезти меня куда-нибудь, где я смог бы изучить виноделие.

Они лишь развели руками. Можно ехать в любом направлении, скажем, на юг, в Тракию, или на север, в Белограчик, или на восток, на Дунав, что означает тот же Дунай, или даже сидеть сиднем на одном месте, в Пловдиве, скажем, но все равно черпать полной мерой…

И вдохновение… И вино…

Интерес к вину, наверное, объяснять не надо. В вине, в виноделии, как и в питии, может, более, чем во всем другом, отражаются национальные черты народа. Нашего-то уж точно. Но и других…

«Солнце в крови» – звучит поэтично.

Но бывает и безумие в крови.

И когда о России говорят, что у нее «синдром пьяного сердца», это ведь тоже правда. Хотя я не уверен, что могу объяснить, что это такое.

Поголовная беспробудная пьянка?

Наверное.

Неудержимое влечение населения, от мала до велика, к бутылке спиртного?

И это. Это тоже есть.

И тяжкое похмелье, заканчивающееся новой, еще более яростной и беспросветной поддачей? Угореловкой?

Чистая правда.

Но ведь есть какие-то странные просветы между гибельным падением: и чувство вины, перед всеми и собой, чувство покаяния, искреннего, на грани отчаяния и надежды, и провидческого, иначе не скажешь, ощущения этого мира, который еще жальче, чем себя, потому что и он, он тоже катится в пропасть… Отсюда всепрощение и желание отдать последнее, хотя его осталось не так уж много.

Словом, синдром пьяного, но – сердца!

К России еще вернемся… Ее непостижимая для Запада хмельная сердечность, при ее же неописуемой хмельной жестокости, еще никем до конца не объяснена. Я не уверен, что мне это удастся. Но уж как-нибудь…

Ну уж что-нибудь. Хоть что-нибудь.

Ну а каков же синдром у моей крестной матери – Болгарии? Что она сберегла и что потеряла, якшаясь с нами столь долгое время?

Вдруг выяснилось, что многие винные заводы перешли на производство крепленых вин, которых сроду в Болгарии не знали. Зато их пьет Россия. А мои дружки, истинные патриоты своей прекрасной Тракии, пренебрегнув и сливовой, и гроздевой, и плодовой ракией, которую издревле потребляли их предки, сплошь перешли на русскую водку.

Обменялись, словом. И в чем-то углубили свои познания друг о друге. Если взять за основу, что истина и впрямь в вине.

В поисках истины побывал я в Бачковском монастыре, одном из самых древних (его основали два грузинских монаха), и опробовал там «Монастырскую шушукалу», вино, которое монахи, уже не грузинские, болгарские, пили шушукаясь… У них и чокаются по-особому, держа в руках рюмки, но смыкаясь лишь пальцами… Без звона! Впрочем, может, это монахи не друг с другом, а с вином «шушукаются»? Молодое, по первому году, вино, когда бродит, «шумит». Что-то нашептывает податливому на уговоры сердечку из своей загадочной тьмы.

И в Мелнике, среди песчаных гор и деревянных, украшенных резьбой домиков, где так любят бывать и пить художники, опробовал я на деревенской свадьбе терпкое вино «Мелник»… Его у нас не знают, а напрасно. Если «Гымза» сродни южнофранцузскому вину, чуть терпко и тяжеловато, то «Мелник» ближе к испанскому, оно и легче, и летуче, и не приземляет, а возвышает.

Еще пил я в Родопе, в горах, под звездным небом. Пил под звучание гортанных родопских песен, коротких, ровно на один вдох, или на одну рюмочку… тамошние с тончайшим привкусом горных трав – ракии…

Был у меня закадычный друг в Смоляне – художник Петер Стайков. Вернее даже так – художественная натура. И пел к тому же… Это он мне поведал и пропел особенным гортанным забытым способом родопские песни, их поют по-особенному, не закругляя звука с открытым ртом… Как они называют: «неклассическая артикуляция». Каждая песня четыре – шесть строк. Их тысячи – и все о любви. Только одна о работе….

Как пошел мужчина в поле на работу, но потерял кисет с табаком и вернулся домой.

Зато любовные… Каждая – драма. Вот одна из них: «Родная, позволь прийти на твою свадьбу, позволь держать твою свадебную лошадь, может, тогда я увижу твои глаза. А потом я убью и коня и себя!»

На школьном дворе усаживают голосистых школьниц в белых платьицах, поближе ко мне, чтоб слышней, им наливают яблочный сок, остальным – несравненную ракию. Закуска в огромной глиняной тарелке с верхом – трушия: особо засоленные перец, морковь и цветная капуста из холодного подвальчика, влажная от рассола.