Солоневич - Константин Сапожников

Несмотря на внешнюю тишь да благодать вокруг, «безотчётная нервная тревога» почти не оставляла Ивана. Опасения росли по мере приближения срока побега: не следит ли за ними 3-й отдел? Не готовит ли ловушку? Не работают ли по ним с Юрием специально приставленные сексоты, которых они не смогли разглядеть? Страхи были понятны, ведь из-за одного такого сексота, Бабенко, они крупно погорели.

С оказией из Свирского лагеря пришло послание от Бориса. Некий «дядя» разыскал Ивана в полутёмном бараке и, не зная как приступить к делу, завязал разговор ни о чём. Потом они вышли на площадку у барака, и гость просиял: «Ну, теперь я и без документов вижу, что вы брат Бориса Лукьяновича!» Достал из двойной стенки берестяной табакерки записку от брата: «Дата остаётся прежней, никак не раньше и не позже». Иван расспросил гостя, выяснил, что Борис по-прежнему работает начальником санитарной части, то есть всегда должен быть под рукой: мало ли в какой врачебной помощи возникнет надобность. Жёсткое подтверждение времени побега — 12 часов 28 июля — означало, что у Бориса всё готово и что он при любых условиях покинет в указанный срок Лодейное Поле, столицу Свирского лагеря ОГПУ, и двинет через карельские чащобы в сторону финской границы.

Главный смысл послания был очевиден: ни днём раньше, ни днём позже, иные варианты означают неминуемую расправу для «отставшего» или «отставших».

Глава одиннадцатая

В «СИНХРОННОМ» ПОБЕГЕ

Физически Солоневичи хорошо подготовились для побега: усиленные тренировки и спецпитание перед общелагерной спартакиадой были очень кстати. В лесной тайник, расположенный к югу от Медвежьей Горы, они припрятали несколько пудов провизии и всё необходимое для выживания на «лоне дикой природы» в течение двух-трёх недель. Кроме того, Иван, используя «полномочия Успенского», оформил две командировки: себе до Мурманска на двухнедельный срок, а Юре — в Повенец и Пиндуши — на пять дней для «оказания методической помощи по обучению плаванию». Иван надеялся, что командировки прикроют первые дни их отсутствия.

Накануне ухода из лагеря Иван сохранял предельное хладнокровие, что удивило его самого: «Я был уверен, что перед этим днём — днём побега — у меня снова, как это было перед прежними побегами в Москве, нервы дойдут до какого-то нестерпимого зуда, снова будет бессонница, снова будет ни на секунду не ослабевающее ощущение, что я что-то проворонил, что-то недосмотрел, что-то переоценил, что за малейшую ошибку придётся, может быть, платить жизнью — и не только моей, но и Юриной… Но ничего не было: ни нервов, ни бессонницы».

Когда сообщение об удавшемся «синхронном» побеге Солоневичей появится в зарубежной печати, реакция эмигрантских кругов не заставит себя ждать — реакция недоверчивая, противоречивая, часто недоброжелательная. Поэтому есть смысл подробнее осветить «техническую часть» этого, действительно нелёгкого, почти невероятного по степени риска предприятия.

Чтобы не вызвать подозрений, Юра покинул лагерь первым — 28 июля в 9 часов утра. При свидетелях попрощался с отцом, получил от него деловые напутствия. По легенде, он направлялся на рейсовый автобус на Повенец, а на деле — должен был избавиться от своего «декоративного дорожного узелка», вытащить из кустов заранее припрятанные удочки (тоже легенда), добраться до тайника с продовольствием и там дожидаться отца. Выход Ивана (с дополнительным продовольствием и вещами) был назначен на 12.00, поскольку по его легенде он должен был успеть на мурманский поезд, отходивший в 12.40.

Эти три часа разрыва по «графику ухода» дались Ивану невероятным напряжением сил и воли. Понятно, он опасался за сына. Всё ли получилось так, как надо. В книге Солоневич подробно описал свои действия накануне ухода. Время казалось тягучим, неподвижным, мертвецки сонным. Он собрал волю в кулак и, присев на край кровати, в своей обычной «скоростной манере» набросал две статейки для медгорской «Перековки» и лагерной радиогазеты (последние журналистские труды в СССР!). После этого отнёс их в редакцию и получил аванс (последний советский!) в 35 рублей под будущие статьи. Купил на эти деньги два килограмма сахара и три пачки махорки (последние советские покупки!).

В бараке загрузил в рюкзак продукты, взял волейбольную сетку, футбольный мяч, пачку футбольной литературы и два копья (всё спортивное — «для маскировки») и вышел из барака. Выйдя за пределы лагеря, Иван бросил прощальный взгляд на освещённые солнцем стены своего недавнего обиталища: «Барак наш торчал каким-то кособоким гробом, с покосившейся заплатанной крышей, с заклеенными бумагой дырами окон, с дневальным, понуро сидевшим у входа в него. Странная вещь, во мне шевелилось какое-то сожаление. В сущности, неплохо жили мы в этом бараке. И в нём было много совсем хороших, близких мне русских людей. И даже нары мои показались мне уютными».

Солоневич прошёл через городок, стараясь не попадаться на глаза знакомым, миновал вохровскую заставу (знакомые все лица) и направился к железнодорожной насыпи. Несколько километров прошагал по шпалам, чтобы сбить со следа овчарок, если погоня всё-таки будет. Потом рванул в сторону — в лесную чащу, на тропу, ведущую к пятому лагпункту, и без оглядки, марш-броском под жарким июльским солнцем, с четырёхпудовой ношей за спиной устремился к условленному месту встречи с Юрой. И вдруг осложнение — за первым же поворотом, словно из-под земли, возник патруль: двое в гимнастёрках, с винтовками за спиной. Солоневич написал об этой встрече как о «моменте пронизывающего ужаса»: «Значит — подстерегли». Для Ивана это экзистенциальная ситуация: от принятого решения зависела вся его дальнейшая жизнь или не-жизнь, потому что высшая мера, предусмотренная «постановлением», уже дожидалась таких, как он.

Иван преодолел мгновенный приступ паники и, не замедляя шага, пошёл навстречу оперативникам. Выдержка не подвела: оказалось, что перед ним — «простые красноармейские рожи», наивные и улыбчивые парни, ничего настораживающего в них не было. Обменялись несколькими словами и пошли каждый своим путём. Патрульные знали Солоневича в лицо и, наверное, не раз встречали его в компании с начальником 3-й части Подмоклым.

На подходе к тайнику с продовольственным складом Иван услышал мужские голоса, а затем «нечто вроде змеиного шипения»: это подал признаки жизни Юра. Он возбуждённо прошептал, что в 20–30 шагах от схрона копошатся странные мужики в пёстрых рубахах и что необходимо как можно скорее укладываться и драпать. Торопливо избавились от спортивного камуфляжа, зарыв его в мох, распределили по рюкзакам вещи и продовольствие и скрытно, почти по-пластунски, стали удаляться от опасного места. Они понимали, что в первый день побега надо было по максимуму выйти из «зоны притяжения» лагеря, раствориться в зелёном безмолвии леса и зыбучих болот, бежать от всего, что пахнет человеком и человеческим жильём. И они выполнили эту задачу: вначале преодолели горную гряду в пяти верстах от железной дороги, затем перебрались через речку, которая связывала цепь озёр и могла быть тем самым узким местом на маршруте, где таились чекистские засады. Потом началась тяжкая страда движения на запад, со многими отклонениями в сторону из-за возникающих препятствий — стремительных речных потоков, болот до горизонта, каменных завалов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});