Вольный каменщик - Михаил Осоргин

О, это совершенный пустяк! Анри Ришар не имеет причин скрывать сумму братского долга, — и глаза Марианны медленно, но окончательно выкатываются из глазных впадин и повисают на трёхцветных ниточках. Марианна подозревала, что эти люди умеют закупать попавшихся в их сети, но все же не ожидала такой щедрости. Тысячные гонорары газете не под силу! Конечно, если бы производить погашение долга по частям, то есть теперь же распорядиться «Бюллетенем» и другими сведениями в интересах национальных, а самую уплату производить по мере использования материала…

После рыбы они едят телятину-соте, после телятины сладкое вроде крема. Вторая бутылка бордо облегчает беседу, сближает людей, и за кофе с ликёром Марианна просто говорит:

— Ну, четыреста франков — и кончено!

Ришар глубоко возмущён:

— Mon eher monsieur, вы принимаете меня за мелкого разносчика.

— О, что за слова! Вы, Ришар, умный человек и, конечно, понимаете, что большего ваш материал не стоит. Да у нас и средств таких нет.

— Тогда оставим этот разговор.

— Вот это — напрасно! Слишком много сказано, чтобы оставлять. Настолько много, что будь, например, на моем месте человек непорядочный, он бы просто завтра же опубликовал свой разговор с братом Анри Ришаром, продавцом секретных масонских документов; материальчик для газеты подходящий, особенно если интервью написано опытным пером. Я, конечно, шучу, мосье! И не только шучу, а попросту сдаюсь. Итак — сотню накидываю, но ни сантима больше. Иначе говоря — четыреста пятьдесят.

— Позвольте, вы говорили четыреста? Значит — пятьсот?

— Раз говорил, значит, так и есть — пятьсот франков.

Анри Ришар не юноша, но все же он достаточно молод, чтобы интересам личным предпочитать интересы нации. Он пожимает плечами и небрежно спрашивает:

— Конечно — сейчас?

Марианну прямо даже удивляет такой вопрос. Марианна вынимает бумажник и столь же небрежным тоном отвечает:

— Кажется, полсотни не хватит, я на такую сумму не рассчитывала, но об этом пустяке не беспокойтесь, за мной не пропадет.

Заметив, однако, возмущённое движение собеседника, добавляет с поспешностью:

— А впрочем, вот ещё бумажка, в другом отделении. Сейчас мы попросим счёт, — и деловые расходы пополам. Кстати — давайте-ка сюда ваш материалишко! Видите — заплатил не глядя. Dites, mon vieux[100], а не раздобудете ли вы какой-нибудь такой, знаете, любопытной братской корреспонденции, ну, понимаете, любовных письмишек, чего-нибудь такого, поострее?..

* * *

Егор Егорович жестоко простужен, кашляет, как овца, и сосет лепёшки, данные ему Руселем. Лепёшки изобретены самим достопочтенным братом, который глубоко убеждён в их целебности. Вкус лепёшек ароматом напоминает ту необъяснимую жидкость, которою поливают цементные полы парижского метро, причём служащий несет архаический сосуд с дырочками и пытается не замочить себе ног. Служащий сам смущён и недоволен, а все присутствующие испытывают щемящую тоску, пока подошедший поезд их не увозит. Долго после этого людей преследует подозрительный конфетный запах, и их не утешает сознание того, что образовавшаяся грязца очень важна для дезинфекции. Другое качество лепёшек Руселя любопытно в медицинском отношении: от них язык, нёбо, гортань и десны потерпевшего обволакиваются жидкой резиной, препятствующей функции речи, так что Егор Егорович на сочувственные вопросы принуждён объяснять, что ему «неошка незороица».

Такая связанность голосовых органов помогает иностранцу быть сдержанным в суждениях, когда речь заходит о событиях в стране, гостеприимством которой он пользуется. Покупайте лепёшки Руселя, два франка пятьдесят сантимов в оригинальной упаковке! Егор Егорович разевает, рот, но его язык прилипает к гортани. Таким образом, ему остается выслушивать мнения полноправных граждан, не потребляющих лепёшек. Мнения этих граждан, однако, расходятся. В то время, как одни считают лучшей мерой для спасения нации — закрытие объединений левого толка, другие думают, что ликвидация лиг правого крыла достигла бы лучших результатов. Начавшись на улице, вопрос переносится в вечно строящийся храм Соломона, куда, по мысли строителя, не должны проникать предрассудки и страсти мира непосвящённых. Это в особенности волнует Егора Егоровича, который, с усилием отдирая язык от распухшего нёба и чувствуя повышение своей и чужой температуры, спрашивает себя и других: «Ах же тах»? Ему хорошо известно, что политические споры не должны допускаться в масонских ложах и что взаимная терпимость обязательна в братских отношениях. И он мучительно ожидает, когда же наконец молоток агента страхования призовет к порядку увлёкшихся профанскими делами ораторов. Обиднее всего, что нет брата Жакмена, блюстителя великих традиций, с мнением которого все считаются; брат Жакмен очень болен.

Но, может быть, Егор Егорович не прав: не могут не отзываться на вопросы дня живые люди и не могут не влагать в это мирских страстей? Не их ли отечество в опасности, не ему ли грозит приход тех дельцов с узкими лбами, крепкими подбородками, шерстью на груди и палкой в руках, о которых говорил Лоллий Романович? И Егор Егорович, переполнившись сомнениями, усиленными его крайне болезненным состоянием, берет из коробочки новую лепёшку. Видя это, аптекарь ему одобрительно кивает.

Из внимания к простуде Егора Егоровича мы излагаем его сомнения спокойными словами. В действительности дело (и простуда) гораздо серьёзнее, и воистину вместе с телом страдает душа вольного каменщика, уже успевшего сродниться с мыслью о святости строительной мастерской. И пришли в Иерусалим, и Иисус, вошел в храм, начал выгонять продающих и покупающих в храме, и столы меновщиков и скамьи продающих голубей опрокинул и не позволял, чтобы кто пронёс через храм какую-либо вещь. И учил их, говоря: не написано ли — дом мой домом молитвы наречётся для всех народов; а вы сделали его вертепом разбойников! — Ну, что же, Егор Егорович, вас вот только пеленой обтереть — и прямо в святые! Заставь дурака богу молиться — он и лоб расшибёт. «Да я что же, я не осуждаю», — хочет воскликнуть вольный каменщик, но гортань его слиплась, и дело кончается кашлем в платок, который он держит наготове. Сидел бы дома и пил чай с лимоном. После нескольких кха-кха в стороне раздается тррр, и громкоговоритель выпаливает потрясающим стены басом: «Социальная значимость любой общественной организации, будь то первобытная ячейка, клан или разветвлённая профессиональная классовая группа…» — но кто-то повёртывает кнопку, и новое шипение заканчивается оркестром балалаек. Никогда ещё не было в Храме ничего подобного! Егор Егорович тем же платком, в который кашлял, вытирает выступивший на лбу пот:-«Кажется, у меня лёгкий жарок!» — Се стою у двери и стучу. Если кто услышит голос мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со мной. Привратник смотрит в глазок и, приоткрыв дверь, впускает опоздавшего к началу заседания брата Дюверже, который, проделав все, что в таких случаях полагается, усаживается рядом с Егором Егоровичем. Внезапно все успокаивается, и голос докладчика продолжает бубнить о необходимости роспуска фашистских лиг. После того, что произошло на площади Согласия, когда горел автобус, Егор Егорович вполне понимает чувства оратора, но ему не ясно, как же тогда быть с девизом свободы? И вообще — наше ли это дело? Здесь ли решать подобные вопросы? Брат Дюверже склоняется к его уху и осведомляется о здоровье. Егор Егорович благодарно улыбается и кивает головой, а вместе с ним кивают и улыбаются все электрические лампочки, не говоря уже о трёхсвечнике, озаряющем лицо страхового агента. Такая приветливость чудесно действует на нервы, и Егор Егорович думает: «Хорошо бы не заснуть!» Но едва он издает первый храп гуттаперчевым горлом, как брат Дюверже вынимает палочку с зачиненным концом, натыкает на неё картофелину и хлопает соседа по уху, отчего речь оратора разбивается на мелкие шарики, которые выкатываются, не задерживаясь в пустой бочке. Затем нечто хлюпает, и раздаются шаги острожников, звенящих кандалами.: Ласково разбуженный братом Дюверже, Егор Егорович успевает опустить монету в кружку подошедшего собирателя милостыни; монета звякает, и Егор Егорович просыпается окончательно, но уже в ином мире, в котором физические тела потеряли устойчивость. Человеческая рука, с таким искусством работавшая на переднем фасаде, оказывается совершенно беспомощной, когда ей нужно попасть в рукав пальто. «Вы совсем больны, брат Тэтэкин, у вас глаза красные». — «Да, неошка незороица», — повторяет нестойкий на ногах человек полюбившуюся фразу. Проткнутый под мышки двумя братскими крючками, он натыкается на свежесть улицы и сердечно благодарит: «Ну, тут уж очень просто!» Улицы торопятся, и через какой-нибудь год Егор Егорович оказывается на своей Конвансьон; но за это время успевают проржаветь и расшататься шарниры его коленок, так что, если бы не ложный стыд перед консьержкой, которая ещё не спит, Егор Егорович предпочел бы вползти на лестницу с помощью рук. Стукают и брякают дверцы, раздается нестерпимый гуд, и в продолжение следующего года, затраченного Егором Егоровичем на подъём в свой этаж, громыхающий голос доказывает ему, что его мысли о свободе и терпимости являются ничем иным, как тенденциозным классовым отображением на абсолютную объективность. Прищемив палец раздвижной решёткой, Егор Егорович вырывается из клетки, висящей над пропастью, и оказывается на правой стороне обширнейшей, как мир, постели. Вот блаженное состояние! Анна Пахомовна бродит по потолку, встряхивает максимальный термометр и стучит скляночками: «Я говорила тебе, Гриша, что нельзя выходить в таком состоянии!» Счастливо улыбаясь, Гриша опять подтверждает своё «неошка незороица», и философская ртуть, разогнавшись, взбегает на тридцать девятый этаж.