Терракотовая старуха - Елена Чижова

«Задом, разворачивайся задом!»

Финн недовольно прислушивается, бредет к своей кабине, заводит мотор. Урча, трогает с места. Начальник реализации подбирается сбоку, успевает выхватить из-под колеса. Размахнувшись, кидает в фуру. Финн разворачивается, замирает к цеху задом, ко мне передом. Ловко поддев стопку поддонов, погрузчик вздымает их до уровня бортов. Начальник реализации запрыгивает вовнутрь, кричит своим рабочим. Двое забираются в фуру – сейчас начнут перегружать. Финн тут как тут. На своем ответственном посту. Про себя я хихикаю: поздно. Мешочек-то – тю-тю!

Печорин уходит прочь. Я смотрю в его сутулую спину: лишний человек своего невинного времени.

Из-под брезента слышен голос начальника реализации: «Тащи, тащи! Да подтаскивай, твою мать, давай – к самой кабине!» Погрузчик, поводя пустыми вилами, подает назад. Шкуры свисают рваными затеками, облепляя края поддонов. Я подхожу и трогаю пальцем – осклизлую кожу. Начальник реализации соскакивает с борта, подмигивает залихватски: «Теперь сами справятся. Пойдемте. Чего вам тут стоять?»

Мы идем в цех, сворачиваем за загородку. Этот закуток – его кабинет. Щелкнув металлическими замками, я достаю хрусткую купюру: «Следующий раз надо сделать то же самое».

Ему нравится моя игра. Особенно хрусткий выигрыш. Не труд, а досуг, праздник хитрой мысли. «Позвоните за день, чтобы я был на месте». Теперь он будет играть на моей стороне.

Начальник реализации ставит щербатые кружки, мешает растворимый кофе. Я пью, стараясь не касаться щербинок. Разница в том, что мой выигрыш – больше.

Он шарит в ящике, достает кривые щипцы: «Будем пломбировать».

Слово, от которого ноют зубы.

Мы выходим во двор. На этом его игра заканчивается. Моя – нет. Она продлится до самого вечера, пока мне не отзвонятся с границы. Там тоже мой человечек: его я прикормила заранее, на всякий случай. Вечером он позвонит и скажет: «Порядок. Ваша машина прошла».

* * *

Против моей фамилии выведено: восемьдесят тысяч. Сумма прописью. Моя обещанная премия, которую Фридрих провел по ведомости. Бухгалтер отсчитывает невозмутимо. Ее дело маленькое: хоть восемьдесят, хоть двести восемьдесят.

В приемной глухая тишина. Девочки уткнулись в клавиши. Их пальцы ходят как заведенные. Но я-то слышу, что они выбивают. Наверняка успели обсудить. В моей сумочке – пачка денег, пухлая, как директорский конверт. Разница в том, что мой конвертик – рублевый. С директором Фридрих расплатился у. е.

Елена выводит на принтер. Кладет на мой стол. На листах ни подписей, ни печатей. Ну, подписи, положим... «А где печати?»

Она поднимает пустые глаза: «Не мой вопрос. Я – секретарь». – Возвращается к своему компьютеру, демонстративно гасит экран. Свои деньги она отработала. Катерина прислушивается к разговору.

Елена роется в сумке, вынимает кожаные перчатки: «Я пошла», – обращается исключительно к Катерине, словно меня здесь нет. И никогда не было. Они работали вдвоем, не за страх, а за совесть. И вот заслужили...

Я уверена: это Фридрих сделал намеренно. Чтобы посмотреть, как я выкручусь, когда они на меня окрысятся.

«Постой-ка, – окликаю тихо. Вынимаю деньги из сумочки, выкладываю на стол. – У тебя нет приличного конверта? Для таможни. Завтра надо отдать».

Елена молчит. Но это – другое молчание. Я вижу, ей уже неловко. Они с Катериной переглядываются.

«Вот, – Катерина роется в столе, – плотный. Не просвечивает». В глазах тлеет усмешка – ее так просто не проведешь. Знает: этим, ленинградским, она – не ровня. Значит, надо быть начеку. Недоглядишь – сговорятся. Дружба дружбой... Однажды уже ошиблась. Теперь ей всегда страшно. Фридрих ужасно злопамятный. Ей надо растить дочь, каждый месяц платить бонне. Завтра она все ему расскажет – наш разговор про восемьдесят тысяч. В конце концов, это – ее обязанность: докладывать обо всем.

Главный бухгалтер заходит в приемную: «Звонил Евгений Фридрихович. Велел ждать».

Катерина вскидывает глаза. На щеках проступают пятна: с ее точки зрения, это – нарушение субординации. По вопросам ожидания шеф должен звонить ей.

«Кому? Всем?» – лизнув край конверта, Елена заклеивает мои деньги.

«Вроде только мне», – главный бухгалтер следит за ее манипуляциями.

«В сейф или возьмешь с собой?»

Конверт исчезает в моей сумке.

Главный бухгалтер садится в угол, кутается в оренбургский платок. У нее усталый вид, темные круги под глазами. Теплый платок – материн. Раньше ей не пришло бы в голову, но шеф может явиться и в десять. К вечеру всегда знобит.

Катерина берется за телефон, набирает номер. Из офиса она обязана уходить последней. Счастье, что бонна живет напротив. На их же улице, через два дома. Сейчас они ужинают, бонна уже проверила уроки. «Да... Конечно. Там еще сосиски... Не знаю, – говорит сухо. – Скорее всего, поздно. Может, еще позвоню».

«Проблемы?» – главный бухгалтер спрашивает участливо. Ей проще – ни мужа, ни детей. Ее мать давнымдавно привыкла – дочь может явиться и за полночь. Первое время ворчала: «Твой начальник должен учитывать – у тебя больная мать».

Мать идет на кухню. Ворчит: «Станешь тут больной...» Сорок лет отработала на производстве. Прошла славный путь от счетовода до старшего экономиста. В конце восьмидесятых торжественно проводили на пенсию. На ее пенсию не прокормишь и кошку. Раньше гордилась: воспитанная девочка, высшее образование, все-то по театрам да по филармониям. Вчера спросила: «А что, театры уже не работают?» Дочь хлопнула дверью, ушла к себе. Где ей понять материнское сердце... Работа, работа... Откуда в ней эта жадность? Всех денег не заработаешь. А ведь могла выйти замуж. Довыбиралась. Теперь одна как перст...

Конечно, она знает номер, но Валя просила не беспокоить. Только в самом крайнем случае... Мать идет в прихожую, снимает телефонную трубку. «Скажу: заболела кошка». Вчера, когда позвонила, сказала то же самое, но она очень волнуется, ей не придумать ничего другого. Прикладывает ухо к трубке. Звонок отдается в пустоте. Если подойдет не дочь, она бросит трубку, не признавшись. Пятнадцать, шестнадцать... Мать считает пустые звонки...

«Какие проблемы? Никаких, – Катерина отвечает уверенно. – Просто распорядилась, чтобы бонна меня дожидалась. Кажется, – она прислушивается, – это у вас...»

«Меня нет. – Главный бухгалтер закутывается поплотнее – знает, кто ей звонит. – А у вас, – обращается ко мне, – кто с ребенком?» – «Подруга. У нее сын. Теперь мы живем вместе, – я улыбаюсь. – Знаете, такая новая русская семья. Я – за мужика».

Главный бухгалтер смотрит изумленно: в глазах вскипает смех. «Ой, не могу!.. Новая русская!.. – смех плещет наружу, бьет через край. – А подруга – за бабу?!»

Катерина подхватывает – сперва коротким смешком.

«Точно, – я подтверждаю, – за новую русскую бабу». Елена смеется, склоняясь к столу: «А у меня... Девочки, у меня мужик – за бабу!»

Мы умираем со смеху, сгибаемся пополам.

«А я, – главный бухгалтер вытирает слезы, – и за бабу, и за мужика...»

Мы не можем остановиться. Главный бухгалтер всхлипывает, переводит дух: «Сто лет так не смеялась...»

Катерина рисует в воздухе загогулину: «Может, по чуть-чуть?..» Ее чуть-чуть звучит с легким присвистом: мне слышится джють-джють. Елена кивает на дверь: «Там, у Евгения Фридриховича, в баре».

Она приносит квадратную бутылку, внимательно смотрит на просвет: чуточку больше половины. Разливает по крохотным рюмкам. Снова осматривает бутылку. «А, ладно!» – машет рукой. Катерина прислушивается чутким ухом: «Вроде опять звонят...» Главный бухгалтер выпивает до донышка, облизывает сладковатые губы: «Никто и никому не звонит. Это глюки...» – «Ага, – Катерина кивает. – Глюки, так глюки. Ну, чего? Накатим по второй?»

По второй будет уже заметно.

Вторую мы пьем молча, без тостов: и так ясно, за что мы сегодня пьем. У каждой из нас есть работа. Все остальное – ерунда, мелочи жизни...

Катерина наливает по третьей. «Ой, девочки, – главный бухгалтер сбрасывает пуховый платок, – забыла, у меня же лимончик».

Амаретто с лимончиком. Самый сладкий ликер с самым кислым фруктом.

«Тащите, – Катерина бежит к столу, роется в сумке. – Вот, – вынимает торжественно, – батончик “Марс”».

Елена приносит нож. Режет лимон, кромсает шоколадный батончик. Начинка тянется, как глухое время, липнет к зубам. Черт с ним – со временем! Мы сосем лимонные ломтики радости. Как же давно мы не веселились! Вот оно – наше кисло-сладкое счастье. Как будто ничего нету: ни кожи, ни финна. Ни бонны, ни старой матери, ни малых детей.

Ни нашей чертовой жизни, в которой мы пашем за мужиков.

Катерина морщится, снимает с губ лимонную корочку. Встряхивает головой.