Триста неизвестных - Петр Стефановский

Ведущий инженер Иосиф Гаврилович Лазарев, лицо которого было испещрено шрамами, а грудь увешана орденами, вновь лично осмотрел машину, все тщательно проверил. Вручая мне задание, он коротко и по-своему напутствовал:

— Ну, будь…

Взревел тысячесильный мотор. Самолет помчался по полосе. Все быстрее, быстрее. И поднялся на крыло, плавно, неслышно.

Осматриваюсь. На высоте семь-восемь тысяч метров слоистые облака. Пониже разрозненные кучевые громадины. В "ущельях", между их вершинами, вполне достаточно места для полета. Воздух на редкость чист и прозрачен. Заданная высота. Выравниваю машину и почти сразу ввожу в пикирование. Снова выравниваю, а затем набираю высоту. Повторное пике, но теперь уже на большей скорости. Так предусмотрено заданием: выполнить столько-то небольших пикирований с постепенным увеличением скорости.

Самолет ведет себя безукоризненно. Остался последний заход — пикирование на максимальной скорости. Подыскал подходящее "ущелье", вошел в него. Сейчас начнется самое главное. Открыл фонарь кабины. Так, на всякий случай. Невольно улыбнулся, вспомнив напутствие Яценко: "Если что…"

Впереди, меж облаков, — большое окно. Там, внизу, возле балашихинской фабрики поблескивает озеро. Высота — 6500 метров. Ну что ж, поехали!

Газ мотору, еще, еще… И немедленно отдаю ручку от себя. Самолет, словно ныряльщик с крутого обрыва, срывается вниз.

Быстрый взгляд на приборы. Надо нарастить еще пять километров скорости, и задание будет выполнено. Молодец И-28! Глянул на плоскости, фюзеляж. Самолет натянут как струна. На крыле небольшие волнообразования. Деформация? А скорость?

Не успел остановить глаза на приборе, как самолет стал медленно разворачиваться вправо. С чего бы это? Пытаюсь удержать его рулями — не слушается, все круче забирает, И вдруг сумасшедший рывок. Ничего не вижу. Чернота… Глубокая яма… Падаю, падаю…

Почему так тихо? И что за дикий свист в ушах? Трудно дышать. Жадно хватаю ртом упругий воздух. И открываю глаза. Ноги мои вверху, неистово болтаются полы разорванной кожаной куртки. Падаю вниз головой на спине. Почему, как это случилось? Ах да, я же пикировал. Теперь понятно. Самолет не выдержал, разрушился, а меня выбросило из кабины… Не зря открыл фонарь. Пытаюсь перевернуться, чтобы лететь ногами вниз. Взгляд падает на парашютные лямки на месте. Кольцо тоже. Хватаюсь за него и что есть силы дергаю. Другой рукой судорожно ощупываю ранец за спиной — полнехонек!

Напряглись стропы, чувствую сильный рывок вверх, ноги уже внизу, плавно спускаюсь к матушке-земле.

Решительно ничего не понимаю. Когда же я потерял сознание? Чем это меня так стукнуло, что я не успел раскрыть парашют? Постой, садануть-то может и еще раз. Если самолет штопорит, то прикончит за милую душу. С тревогой осматриваю небо над головой. Чисто вокруг. Только вон какая-то фанерина плавно планирует к земле. И это все, что осталось от И-28?

Не может быть. Но не испарился же он! Смотрю вниз. Там в яростном вихре кружится мой коварный любимец. Взметнулся огромный столб пыли. Самолет упал прямо в городок.

А меня-то куда несет? В озеро? Стараюсь припомнить действия парашютиста на воде. Хотя нет, видать, сяду вон на тот лес. Только бы не шарахнуло о дерево. Черт те что: в штиль никак не рассчитаешь. Озеро и лес уже позади, а я все еще парашютирую.

Приземлился на картофельном поле. Просчитался малость, упал, не успев погасить купол парашюта. Подбежали два молодцеватых красноармейца, помогли встать. — Не знаете, где упал самолет? — спрашиваю.

— Знаем, — отвечают почти одновременно. — Возле детской площадки.

— Детской?!

— Да вы не волнуйтесь. Там никого не было. Мы вот к вам побежали, а другие хлопцы самолетные обломки осматривают, второй-то летчик, может, жив еще.

— Второго летчика, братцы, не было.

— Как так не было? — недоумевают они.

— Так вот и не было. Это одноместный самолет.

— Фу ты, а мы думали, второй-то не успел выпрыгнуть с парашютом. Жалели его очень…

Вместе с красноармейцами спешу к месту падения самолета. Груда обломков и толпа любопытных. Какие-то парни силятся приподнять центроплан.

— Не ищите, — обращается к ним один из возвратившихся со мной красноармейцев. — Другого летчика не было.

— Слава те господи, — крестится сухонькая старушка. Тяжко расставаться с любимым человеком. Тяжело прощаться с самолетом, в который ты так верил, в создание которого вложил свои знания и частицу сердца. Поднял я с земли какую-то железку и сунул в карман — на память. Вечером ко мне на квартиру позвонил Климент Ефремович Ворошилов, справился о здоровье, пожелал скорейшего восстановления "летной формы".

Комиссия, расследовавшая аварию, установила — все расчеты на прочность конструкции самолета были правильными. Но вот башмак — узел стабилизатора — на этой машине поставили не из фрезерованного, а из литого металла. В литье оказались поры. При пикировании самолета на максимальной скорости башмак не выдержал нагрузки и сломался. Самолет остался без хвоста, потерял управляемость и, вращаясь вокруг своей оси, ринулся к земле, увлекаемый работающим на всю мощь мотором. Мотор не подвел. Опасность нагрянула из-за другого угла. Когда у самолета оторвало хвост, произошел рывок с огромной отрицательной перегрузкой, и я мгновенно потерял сознание. Привязные ремни лопнули, и мощный поток ветра выдул меня из кабины. Если бы я заранее не открыл фонарь, вряд ли мой череп остался бы цел.

* * *

Спустя два дня "Правда" опубликовала Указ Президиума Верховного Совета СССР от 28 июля 1939 года. С каким волнением, радостью и благодарностью читал я:

"За исключительные заслуги в деле испытания опытных образцов самолетов и проявленные при этом мужество и отвагу наградить летчика-испытателя Стефановского Петра Михайловича орденом Ленина".

Мужество… Отвага… Емкие, глубокие и в то же время социальные понятия. Томас Сузи и Джимми Коллинз. Ни тому, ни другому не откажешь ни в мужестве, ни в отваге. Оба смотрели смерти в лицо, но разными глазами. Оба погибли, но во имя разных целей.

Коллинз прямо говорит в своей книге: знаю, что могу погибнуть, но не летать не могу — надо содержать семью. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца, ужас перед нищетой.

Сузи, полетев испытывать четвертый экземпляр истребителя И-180, тоже знал, что может погибнуть. Испытаний без риска нет. Здесь он был особенно велик. На первом экземпляре самолета погиб Чкалов. Второй и третий — потерпели серьезные аварии. На эти обстоятельства товарищи более чем красноречиво намекали Томасу Павловичу. Он отвечал так:

— Надо лететь. Полечу. Иначе не узнаем, чем болеет злосчастная конструкция. Сколько на самолет народных денежек ухлопано! Вот выясним, чем он страдает, устраним изъяны, и машина на славу будет. Да и другие конструкторы спасибо скажут, не повторят ошибки.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});