История рода Олексиных - Борис Львович Васильев

военно-временного госпиталя. — Погонцы у вас здоровые, как-нибудь сами управятся. Бричка свободная есть?

— К себе никого не посажу! — отрезал Иван.

— Тут не посадить, тут положить требуется. Офицер у нас умирает, крови много потерял, — начальник вздохнул. — Доктора считают, что ежели в дороге не помрет, то, может, и вылечат.

Офицер был весь опутан бинтами — виднелись только глубоко запавшие закрытые глаза. Иван уступил ему бричку, получил пакет с офицерскими документами, дорожный потрепанный чемодан да поименный список пленных турок, коих был обязан по этому списку сдать. Он очень боялся, что пленные разбегутся, а потому, поручив артельщику офицера, решил, что за опасным грузом будет наблюдать лично.

Погонцы относились к пленным с дружелюбной снисходительностью. Получив на них довольствие, варили общий обед и ели вместе, растолковывая глупым с их точки зрения туркам, что к чему. А звероподобного верзилу с забинтованными кистями Никита кормил сам, старательно, как маленькому, заправляя ложку в заросший черным волосом рот. И приговаривал:

— Ешь, басурман, кушай. Кулеш называется, поди, не хлебал такого-то? Во-от. Жуй, не спеши, еще дам. Рожа ты басурманская, и креста на тебе нет, а все едино — человек, божья душа. И зачем люди друг дружку калечат?

Андрон Кондратьев участия в этих обедах не принимал. Наскоро похлебав, спешил к офицеру, с головой накрытому от дождя и ветра. И всю дорогу шел пешком, чтобы не тревожить тяжко страдающего человека.

Медленно тянулся обоз по разбитым дорогам…

На разболтанной бричке трясло и бросало немилосердно. Каждый толчок отдавался в загнивших ранах затяжной, до костей проникающей болью, и Гавриил старался не выходить из того забытья, что более походило на обморок.

Чаще всего вспоминалась Сербия, но не плен, а путь на передовую, знакомство с Отвиновским, таинственные французы. Яблоня на ничейной земле, домашний разговор врагов и появление молодого офицера, неожиданно, по капризу спасшего его от расстрела. Далее шел Карагеоргиев, мучительно долго умиравший, и отрубленная голова Совримовича, но эти воспоминания он гнал от себя. И с удовольствием, подолгу вспоминал капитана Брянова и рыжего увальня Тюрберта, победившего в конце концов в их странной дуэли. Брянов — Тюрберт — Совримович — Отвиновский: он предпочитал неторопливо исследовать этот четырехугольник из давно погибших, но для него вечно живых друзей. Он выпал из этого четырехугольника и потому мог разглядывать его со стороны, уже ни с кем не споря и не примыкая ни к одной из его сторон. «А может быть, это не четыре угла, а три? — иногда думалось ему. — Может быть, Отвиновский жив?..» Но он не верил, что Отвиновский мог остаться в живых: он хорошо знал, что ожидало в России польских повстанцев. И удивлялся, как мог такой опытный воин, как Збигнев, довериться русским властям…

— Живой еще, ваше благородие? Хочешь водички испить?

Простуженный мужицкий голос Гавриил выделял из всех остальных шумов: он принадлежал хозяину брички. Олексин почти не видел его — что-то бородатое, бесцветное, — но голос помнил. Воду пил жадно и часто, а от еды отказывался, и жалостливый мужик всеми правдами и неправдами добывал для него молоко.

— Пей, ваше благородие, силы тебе поддержать надо. Испей молочка, богом прошу.

— Пьет, Кондратьич?

— Пьет помаленьку, слава те, господи! Может, поговоришь с ним, Иван Иваныч?

— Стоит ли беспокоить? Накрой его, опять дождь начинается.

Второй голос — юный, еще ломающийся — Гавриил различал тоже, но не прислушивался к нему. Иванов Ивановичей было на свете много, а сил — мало, и он тратил их экономно, как патроны в дни шипкинских августовских боев.

Все же он не удержал сознания на зыбкой грани между обмороком и забытьем. Очнулся внезапно, увидел над собой звезды и чье-то белое, расплывшееся лицо.

— Очнулся, кажется? — спросил женский голос.

— Не довезли, — вздохнул где-то поодаль юноша.

— Не говорите чепухи, он жив. Дайте его документы и отнесите вещи каптенармусу: я оставляю раненого здесь.

— Простите, мадемуазель, мне приказано…

— Ступайте, дорога каждая минута. У нас проездом хороший доктор. Господа, несите раненого в офицерскую палатку.

— Барышня, — торопливо заговорил мужицкий простуженный басок. — Барышня, куру я раздобыл.

— Какую куру?

— Уваристую, с жирком. Сваришь, стало быть, его, благородию, силенки ему нужны.

— Помилуйте, у меня и денег-то нет.

— Эх, нехорошо, барышня, нехорошо! Он за Россию кровь пролил, а я с тебя деньги спрошу, так думала? Ох, нехорошо!

— Простите. Благодарю вас. Осторожнее берите, господа!

Как только Гавриила подняли, он опять потерял сознание. Его куда-то несли, сестра милосердия шла рядом, держа в руке крупную ощипанную курицу. В большой палатке откинулся полог, на миг блеснул свет, и они остановились: навстречу шел Иван.

— Сдали вещи офицера?

— Отдал. А вы в палатках размещаетесь?

— Они английские, двойные, не протекают. Вы у нас заночуете?

— Нет, что вы, я турок сопровождаю. Благодарю вас, и позвольте откланяться.

— Всего доброго. Счастливого пути.

И братья расстались, так и не узнав никогда, что четверо суток провели рядом. Иван не стремился видеть раненого, и пути их, случайно встретившись, более никогда уже не пересекались.

Гавриил долго балансировал на грани жизни и смерти, без единого стона снося мучительные перевязки. Старший врач сам делал Олексину ежедневную очистку ран, непременно навещал вечерами, но день ото дня мрачнел все более.

— Гангрена меня не беспокоит, — говорил он за чаем патронессе госпиталя Александре Андреевне Левашевой. — Но раны упорно не заживают, и рожистое воспаление я исключить не могу.

— Николай Васильевич, я умоляю сделать все возможное. Это — Гавриил Иванович Олексин, которого все считали погибшим в Сербии.

— Попробуем, — вздыхал доктор. — Все попробуем, что в силах.