Сан Феличе - Александр Дюма

— Да, это несправедливо, кум Донато.

— Так вот, мне оставалась последняя надежда. В темницах Кастель Нуово содержали двух заговорщиков, уж эти-то не могли от меня уплыть: они во всеуслышание признались в своем преступлении, даже похвалялись им!

— Беккеры?

— Они самые… Позавчера их присудили к смерти. Я говорю себе: «Ладно, как-никак это двадцать дукатов, да и тряпье их вдобавок». Ведь они люди богатые, и я посчитал, что хоть они и евреи, их платье кое-чего стоит. Куда там! Знаете, что с ними сделали?

— Их расстреляли, я сам видел.

— Расстреляли! Да разве в Неаполе когда-нибудь расстреливали? И все ради того, чтобы бедному человеку не досталось двадцати дукатов! Ох, поверьте, кум, правительство, которое расстреливает, а не вешает, долго не продержится. Видите, как теперь наши лаццарони ловко отделывают ваших патриотов!

— Моих патриотов, кум? Никогда они моими не были. Я даже не знал, что такое «патриот». Спросил у фра Пачифико, а он говорит — это, дескать, все равно что якобинец. Тогда я спрашиваю, что такое якобинец, а он в ответ: это все равно что патриот, такой, стало быть, человек, который повинен во всех преступлениях, человек, Богом проклятый. Ну, а что теперь будет с нашими бедными детками?

— Чего вы хотите, папаша Томео? Не могу же я ради них из себя все жилы вытянуть! Пусть подождут. Ведь и мне приходится ждать! Может быть, король вернется — и все изменится, я буду вешать, и может (тут маэстро Донато состроил гримасу, долженствовавшую изобразить улыбку), мне придется повесить даже вашего зятя Микеле.

— Микеле мне, слава Богу, не зять! Он-то хотел стать им, да я отказал.

— Да, отказали, когда он был беден. А с тех пор как разбогател, он и сам о женитьбе и не заикается.

— Верно. Вот бандит! Ну, раз так, в день, когда вы его повесите, я буду держать веревку, а если потребуется, нам помогут три мои сына, от всей души они будут тянуть ее вместе со мной.

В то самое время, когда Бассо Томео столь любезно обещал маэстро Донато помощь свою и своих сыновей, дверь подвала, служившего жилищем палачу, отворилась и перед двумя приятелями явился Беккайо, продолжая трясти окровавленной рукой.

Беккайо был хорошо знаком маэстро Донато, они были соседями. Поэтому тот позвал свою дочь Марину и велел принести еще один стакан.

Девушка, красивая и грациозная, как видение, вошла в комнату. Можно было лишь удивляться, каким образом вырос в этой гнусной клоаке такой прекрасный цветок.

— Благодарю, благодарю, — сказал Беккайо. — Сейчас не время пить, даже за здоровье короля. Сейчас, маэстро Донато, требуется повесить мятежника.

— Повесить мятежника? — откликнулся маэстро Донато. — Это мне подходит.

— Притом настоящего мятежника, маэстро, вы сможете этим похвалиться; если сомневаетесь, справьтесь у Паскуале Де Симоне. Нам с ним когда еще поручили казнить этого молодца, а мы, как дураки, его упустили.

— Вот оно что! — заметил маэстро Донато. — А он тебя не упустил? Надо думать, это он наградил тебя славным сабельным ударом, от которого у тебя шрам на лице?

— И отрубил мне руку, — подхватил Беккайо, показывая искалеченную и окровавленную кисть.

— Ох, сосед! — вскричал маэстро Донато. — Давайте-ка я перевяжу, мы ведь, знаете, отчасти и хирурги.

— Нет, клянусь кровью Христовой! Нет! — отвечал Беккайо. — Когда он будет мертв — пожалуй, но пока он жив, пусть течет моя кровь, пусть течет! Ну, маэстро, пошли, вас ждут.

— Меня ждут? Хорошо сказано. Но кто мне заплатит?

— Я.

— Вы так говорите, потому что он жив, но что вы скажете, когда он будет повешен?

— Моя лавка отсюда в двух шагах; мы там остановимся, и я отсчитаю тебе десять дукатов.

— Гм! — произнес маэстро Донато. — Десять дукатов за законную казнь, а незаконная стоит все двадцать, да и то боюсь, что с моей стороны это будет неосторожно.

— Пойдем, я дам тебе двадцать, да только решайся поскорее, потому что, если ты не хочешь его вешать, я повешу его сам и приберегу свои денежки.

Маэстро Донато подумал, что и в самом деле повесить человека не так уж трудно, раз столько людей сами лезут в петлю, и, боясь упустить заработок, сказал:

— Ладно, не хочу отказывать в услуге соседу.

И он направился к стене, чтобы снять с гвоздя смотанную в кольцо веревку.

— Куда вы, кум? — осведомился Беккайо.

— Вы же видите, хочу захватить свой инструмент.

— Веревку? Мы уже ею запаслись.

— Но ваша специально не подготовлена. Чем веревка больше послужила, тем она лучше скользит, а значит, тем легче клиенту.

— Шутишь ты, что ли? — закричал Беккайо. — Да разве я хочу ему легкой смерти! Новую веревку, черт побери, только новую!

— А ведь правда, — сказал маэстро Донато со зловещей ухмылкой. — Платите-то вы, значит, вам и музыку заказывать. До скорой встречи, папаша Томео!

— До скорой встречи, — отозвался старый рыбак. — И не унывайте, кум! Сдается мне, что кончились ваши неудачи.

А про себя пробормотал:

«Законно, незаконно, какая разница! Те же двадцать дукатов в счет приданого».

Приятели вышли на улицу Вздохов-из-Бездны и двинулись в сторону лавки Беккайо.

Тот направился прямо к прилавку, вытащил из выдвижного ящика двадцать дукатов и протянул их было маэстро Донато, но вдруг передумал:

— Вот десять дукатов, маэстро, остальные после казни.

— Чьей казни? — спросила, выходя из задней комнаты, жена Беккайо.

— Если тебя спросят, скажешь, что ни о какой казни ты и не слышала или что все забыла, — отвечал тот.

Только теперь заметив, в каком состоянии рука мужа, женщина вскрикнула:

— Боже милостивый! Что это с тобой такое?

— Ничего.

— Как так ничего? Трех пальцев не хватает, это, по-твоему, ничего?!

— Ладно, — сказал Беккайо. — Подул бы ветерок, давно бы уже все высохло. Пошли, маэстро.

И он вышел из лавки; палач следовал за ним.

Так они пришли на улицу Лавинайо; Беккайо показывал дорогу и шагал так скоро, что маэстро Донато едва за ним поспевал.

Все оставалось в том же положении, как и до ухода Беккайо. Пленник лежал на столе, ни малейшим движением не отвечая на оскорбления и пинки со стороны лаццарони, и, казалось, пребывал в полной неподвижности.

Впрочем, требовалось столько же силы духа, чтобы молча выносить оскорбления, как и физической силы, чтобы переносить побои и даже ранения, которые ему наносили, пытаясь сломить упрямца. Ничего у них не получалось.

Появление двух убийц — живодера и палача — было встречено победными кликами и приветствиями. «Il boia! Il boia!»[161] — слышалось со всех сторон.