Дезертир - Валериан Якубовский

Весной Лучинского перевели к моему отцу в мастерские. А когда отец уехал на фронт, Лучинский попал под начало Николая Петровича. Летом — сенокосил. Подвозил копны к зародам. Когда началась осенняя — вспашка под яровые его заставили управлять прицепами.

Однажды во время обеденного перерыва Шилов заглушил трактор и пригласил Лучинского пообедать, Шилов знал, что сестра ударяет за этим пареньком, и решил познакомиться с ним основательнее. Разостлав фуфайку на колючем жнивье, он развязал узелок, приготовленный матерью, разделил на двоих хлеб, мясо, отлил в банку молока и кликнул своего напарника.

— Я, Михаил Васильевич, не обедаю! — отозвался Лучинский и, оставшись у трактора, продолжал ворочать рычагами прицепного агрегата.

— Почему не обедаешь?

— Отвык, — признался Лучинский, но все же подошел к Шилову.

— Тебе осталось отвыкнуть от завтрака да от ужина, рассмеялся Шилов и ты станешь святым.

— Нет, — возразил Лучинский, — святым я не стану. Я ужинаю и завтракаю, потому что вечером выкупаю паек. Половину съедаю, половину — на утро.

— Так садись, — пригласил Шилов, — а то совсем отвыкнешь от еды.

Лучинский присел на фуфайку и медленно начал жевать, смакуя каждый глоток драгоценной пиши. Шилов смотрел на него и думал: он чем-то похож на Николая Тереню, особенно манерой говорить:

— Слушай, Алеша, ты случайно не белорус?

— Национальность у меня сложная, — сказал Лучинский, собирая с фуфайки крошки хлеба и отправляя их в рот.

— Как то есть сложная? — не понял Шилов.

— Очень просто. По происхождению — поляк, по рождению — белорус, а месту жительства — русский.

— Странно. А в документах как записано?

— В метриках — белорус, в паспорте — русский.

— А по-моему, — усмехнулся Шилов, — то и другое — неправильно, и документы твои, Алеша, липовые.

— Почему липовые?

— Потому что ты на все сто процентов — поляк, — и, заметив на лице Лучинского недоумение, пояснил: — В России, кроме русских, живут и другие народы, и все они, как и ты, не русские. Место рождения и жительство не определяют национальности человека.

— Может, вы, Михаил Васильевич, и правы, — нехотя согласился Лучинский, но для меня безразлично. У нас все люди равны.

— Расскажи о себе, Алеша. Хочется знать, кто ты такой.

И Лучинский не утаил ни словечка от своего будущего

шурина, считая, что родственники невесты должны знать всю его подноготную.

Своей рассудительностью и честностью Лучинский располагал к себе собеседника, и Шилов убедился, что мать перегибает палку, что у сестры губа не дура, что сестра выбирает в спутники жизни хорошего человека.

Недаром Лучинский внутренне ощутил эти добрые начала в Шилове и после окончания пахоты потянулся за ним в мастерские. Татьяна Федоровна прослышала, что сын подкармливает этого "бездельника", и узелок заметно потощал.

Но Шилов и впредь брал под защиту Лучинского, оберегая его от нападок матери и стал посредником в его недозволенных связях с сестрой.

— Слушай, Алеша. — не раз говорил он Лучинскому, — сестра просила передать, что в субботу будет в клубе запани.

— Спасибо, Михаил Васильевич. Приду. Татьяна Федоровна знала, кто подливал масла в огонь запретной любви ее дочери, но гарью потянуло на меня. Произошло событие, вернее, два события, которые в корне изменили ее отношение ко мне. Ушел на фронт Николай Петрович, и меня временно назначили старшим механиком. Когда Шилов сообщил об этом за ужином, Татьяна Федоровна перестала жевать и отодвинула от себя тарелку. Трудно было тогда разобраться, что больше ее встревожило — уход Николая Петровича или мое назначение. По крайней мере она не поздравила меня с новой должностью, а заговорила о Николае Петровиче:

— Тьфу, господи! Да кто его посылал на фронт?

— Совесть, — ответил я с невозмутимым спокойствием.

— Какая, дитятко, совесть? У кого она теперь есть? Сидел бы наш дорогой Николай Петрович на броне да не рыпался.

Она считала его будущим сватом, но, видимо, поняла, что с таким же успехом он может стать моим тестем. Тем более, что я не только соперник Шилова, но и его начальник, которому сам бог велел с орденом обосноваться в тылу, а ее сына погонят на фронт, чтобы сложить голову за чужое счастье. Сердце Татьяны Федоровны обливалось кровью. Она возненавидела меня и начала мне мстить в большом и в малом, забыв про свою долговую клятву.

К Октябрьским она зарезала вторую козу отца, а когда появился санный путь через реку, свезла на базар весь отцовский картофель и продала.

Как-то в воскресенье она уезжала с семьей в очередной картофельный рейс. Шилов еще затемно ушел на конюшню запрягать лошадь. Я не спешил вставать и прохлаждался на полатях. Валентина, завязав затаренные в сенях мешки, взволнованная и злая вошла в избу. В руках у нее была тетрадка с долгами. Убедившись, что я сплю. Валентина, потряхивая тетрадкой, подошла к матери, хлопотавшей у печки, и шепотом спросила?

— Что это такое?

Я прислушался. Доносились приглушенные голоса то матери, то дочери.

— Где взяла?

— Где взяла, там уже нет. Ты лучше скажи, кто перед кем в долгу: ты перед ним или он перед тобой?

— Не твое дело, цыганка. Не суй носа, куда тебя не просят.

— Бессовестная! Мало тебе еще денег? Целый чемодан наторговала. На сто лет хватит. Он тебе хлебные карточки отдает. Зарплату всю до копеечки приносит. А ты… ты ему 2400 рублей долгов насчитала…

— Помолчи, негодница! Что ты в долгах понимаешь?

— Как тебе не стыдно?! Ты его картошку продаешь на базаре, коз порезала, мясо сама жрешь и ему же тысячи насчитала.

— Как у тебя язык поворачивается такое матери говорить?

— А-а, не любишь правды? Что ты обещала своей богородице? Забыла? Быстро забываешь. Бесстыдная! Ни чести, ни совести.

Вошедший в избу Шилов помешал Валентине заставить мать отказаться от тех тысяч, которые она мне насчитала.

— Приехал, — сказал он матери. — Буду грузить картошку. Дай попить.

Я заворочался на полатях:

— Может, помочь, Миша?

— Справлюсь один, — отказался Шилов. — Там всего-то пять мешочков.

Шиловы уехали на рассвете. Я сошел с полатей, побрился, поплескался в холодной воде, оделся и подошел к столу. Под салфеткой был завтрак, оставленный расчетливой хозяйкой. "Сколько же червонцев запишет Татьяна Федоровна в тетрадку за этот стакан молока, горшочек картошки в мундирах да за ломтик хлеба?" — усмехнулся я и, сняв салфетку, сел за стол.

То, о чем говорила Валентина, не было для меня секретом. Но я не мог понять, почему за свое добро остался должником Татьяны Федоровны. Хотелось уйти из этого дома, но куда уйти? В свою избу? Топить нечем, на улице мороз. Татьяна Федоровна еще летом перетаскала все дрова из отцовского дровяника в свой сарай. Может, попроситься к Лучинскому? После смерти Марковны он живет один. Я даже подумал, не сделать ли предложения Светлане, сыграть свадьбу и пере-селиться к Сидельниковым. Но вспомнил, что свадьба может состояться только после войны. Да стоит ли вообще уходить? Уйти от Шиловых на какие-то два месяца не сделает мне чести, и я решил, как сказала Татьяна Федоровна, "не рыпаться".

Позавтракав, я отправился к Сидельниковым. Мать и дочь встретили меня радушно и принялись за самовар. Я прошел в столовую комнату и раскинулся в кресле, в котором любил сидеть когда-то Николай Петрович.

Поставили на стол самовар. Усаживаясь против Светланы, я спросил Марию Михайловну, что слышно о Николае Петровиче.

— Было, Сашенька, одно письмо, — вздохнув, сказала Мария Михайловна, разливая чай. — Намекает, что в танковых войсках где-то у Сталинграда.

— Все может быть. Там сейчас жаркие бои…

Стараясь увести меня от трудного для нее разговора, она спросила:

— Где же ваш приятель сегодня?

— В город уехал.

— По важному делу?

— Да нет. Матери помогает картошку на базар свезти.

— Откуда у нее столько картошки?

— Два участка, — проговорился я и подумал, что сказал некстати.

— Но ведь второй — ваш?

Я не стал объяснять всех тонкостей торговых дел Татьяны Федоровны, так как не считал нужным. Поняв это, догадливая хозяйка налила мне еще чашечку чаю и тоже замолчала.

Вечером я встретил Шиловых у калитки:

— Как, Миша, съездили? Продали картошку?

— Конечно.

— Как выручка?

— Не знаю. Мама торговала.

Валентина показала три пальца. Я понял, что выручили три тысячи…

— Последний вопрос, Саша, как вы оказались в военном училище?

— С этого дня я редко бывал дома. Иногда ночевал у Лучинского. Хотелось до получения повестки закончить сборку второго трактора, доложить директору о готовности к посевной и оставить самое малое — текущий ремонт, чтобы вновь назначенный старший механик не думал обо мне плохо.