Любовь к электричеству: Повесть о Леониде Красине - Василий Аксенов

– Дела-а! – проговорил Кайрович.

Между тем дружинники покуривали у костра, мирно передавали друг другу чайник и пили из горлышка, и лишь один, огромный, с квадратными плечами, беспокойно ходил вокруг костра, щелкал затвором винтовки, заглядывал, словно томясь, за ящики в пустынную глубину Каретной.

– Слыхали? – крикнул он вдруг. – Иваново-вознесенцы-то молодцы – пулемет захватили! Там у них какой-то Фрунзе, боевой парень!

– Иди чайку попей, Англичанин, – сказали от костра. – Эка тебе не сидится.

– А чего же сидеть? Драгун ждать? Действовать надо, действовать! – закричал Англичанин Вася, а это был именно он при ближайшем рассмотрении. – Чай будем пить, они и про революцию позабудут! Эй, кто со мной? Пять человек, не больше. Сейчас мы им дадим шороху!

– Куда собираешься, Вася? – спросил, подходя, Кайрович.

– Партизанский рейд в аристократические районы, – засмеялся Горизонтов. – Что сказано в инструкции? Действовать маленькими группами, нападать и уходить. Верно?

– Верно, – сказал Кайрович. – Действуй в таком разе, ты человек военный.

Горизонтов осмотрел добровольцев, скептически крякнул, завязал башлык и дал пинка под зад гимназисту Пете. Остальные, четверо крепеньких рабочих пареньков, его устраивали. Сунув «маузер» за пазуху, он перепрыгнул через заграждение.

Пока пять силуэтов быстро удаляются по обледенелой улице, можно вкратце рассказать историю неожиданного появления в сражающейся Москве многократно оплаканного Лизой Берг Англичанина Васи. История в общем-то незамысловатая. Простреленное в трех местах и почти бездыханное тело Горизонтова вытащили из воды к концу боевого дня финские рыбаки. Месяца два его отхаживали на какой-то мызе в божьем краю, в немыслимой лесной глухомани, а потом переправили в Гельсингфорс, в особняк некоего шведа, ботаника, зоолога, вообще натуралиста, у которого Витя за короткое время окреп, обучился по-шведски и по-фински, насобачился делать чучела птиц и малых лесных зверей. Ученый швед и горничная его юная датчанка Сирьё нарадоваться не могли на такого юношу, но через некоторое время стали они замечать, что одновременно с тем, как укрепляются Витины мускулы, увеличивается его задумчивость и распухает кипа газет, которую он по утрам приносит с улицы.

Однажды он посмотрел на черепичную крышу с огромной сосулькой, на мохнатого ласкового ученого в окне мезонина, на Сирьё, смеющуюся из-за хлопающего под балтийским ветром промерзшего белья, и подумал, что жизнь эта нереальна, что это лишь декорация к сказкам Андерсена, что в то время, когда товарищи… В тот же вечер, покинув плачущую датчанку и огорченно сопящего шведа, Горизонтов отбыл в Москву, где как раз объявлена была всеобщая забастовка.

…Итак, он был уже второй день в Москве и жаждал действия.

Надя открыла дверь пошире. В проходе стоял сухощавый подполковник с моноклем в глазу. В конце прохода теснились три нижних чина.

– Прошу прощения, мадемуазель, вы путешествуете одна?

– Да, мсье, если не считать этой коробки конфет, – весело ответила Надя, поправляя волосы…

– Вы знаете, что в Москве волнения?

– Волнения? Какого рода? – При этом вопросе Надя настолько переиграла в кокетстве, что даже испугалась. Но, кажется, вытянутое, тонкогубое лицо жандарма не отразило никаких чувств.

– Волнения очень серьезного характера. Стрельба.

Одна-единственная мысль терзала Ехно-Егерна вот уже третий день. Оформить ее можно было бы примерно так: «Кабан дремучий Караев, мизерабль ничтожный, унизить мастера сыска, психолога тайной войны до досмотров в поездах! Зачтется это вам, чугунное рыло, зачтется…»

Ехно-Егерн взял было уже под козырек перед очаровательной юной дамой, как вдруг в поле его зрения попала обтянутая шелком бонбоньерка. Вчера и третьего дня он уже видел точно такие же роскошные большие коробки шоколада в точно таких же купе, и везли их молодые дамы примерно одного возраста. Надя удивилась: губы жандарма вдруг растянулись в любезнейшей улыбке.

– Какая прелесть! Какой тонкий вкус! Умеют все-таки у нас, когда хотят, делать изящные вещи…

«Форд» с грохотом ехал по Литейному мосту к Финляндскому вокзалу. Автомобили все еще были в диковинку в Петербурге, а тем более такие огромные. Прохожие останавливались на тротуарах, оживленно обсуждали движение заморского механизма, мальчишки неслись следом, шофер «Электрического общества» ежеминутно нажимал резиновую грушу сигнала, словом, шум был великий, но Красин ничего не видел и не слышал вокруг.

Он весь был погружен в свои мысли.

Москва загорелась вдруг, как соломенная крыша, события там развиваются с невероятной быстротой… Как предугадать исход? Столица сейчас не готова, властям удалось арестами, террором ослабить движение, любое выступление будет подавлено немедленно… Сейчас – да, но через неделю – неизвестно… Неизвестно, что будет через неделю, даже через два дня… Москва должна держаться как можно дольше! Здесь у нас пока только один успех – «бабушка»…

Недавно три красинских боевика умудрились похитить со двора гвардейского экипажа пушку Гочкиса, названную «бабушкой» из конспиративных соображений.

…Да, «бабушка»! Неожиданный ошеломляющий обстрел этой пушкой Зимнего дворца мог бы послужить сигналом для общего восстания. Москве нужно держаться! Продержится ли? Ходят слухи об отправке в Первопрестольную гвардейских частей. Власти, конечно, попробуют устроить кровавую баню. Что с Маратом, Васильевым-Южиным, почему от них нет вестей? Неужели они взяты? Главная надежда на железнодорожников. Вот проедет Надя… Надя… проедет Надя… ее же не схватят… нет, нет… это уже было бы слишком.

На мгновение представив себе Надю в руках жандармов, Красин почувствовал дурноту, кожу его покрыла испарина.

«Форд», отчаянно трубя, пробирался сквозь мельтешню извозчиков на вокзальной площади.

– Как стадо коров эти ваньки! – закричал шофер. – Невозможно развить скорость, Леонид Борисович!

В доме на Воздвиженке наступила относительная тишина; только в кухне раздавались голоса да изредка по коридору стучали быстрые шаги.

В гостиной в полосах лунного света лежали на медвежьих шкурах грузины. Арабидзе, не обращая внимания на доносящиеся с улицы выстрелы и далекие взрывы, вполголоса читал по-грузински «Мерани»:

Стрелой несется конь мечты моей,Вдогонку ворон каркает угрюмо.Вперед, мой конь! Мою печаль и думуДыханьем ветра встречного обвей.…Я слаб, но я не раб судьбы своей,Я с ней борюсь и замысел таю мой.Вперед, мой конь! Мою печаль и думуДыханьем ветра встречного обвей [12].

Горький из-за двери слышал грузинское чтение. Он не понимал слов, но характерная эта речь, при которой в горле словно подпрыгивает под струей воды небольшой камешек, необходимое для этой речи препятствие, и тревожная интонация Арабидзе взволновали его, и он пошел писать в «птицевую комнату».

– Послушай, Васо, – прервал вдруг чтение один юноша, садясь и обхватывая колени, – я уверен, что видел здесь в толпе Арчакова. Сначала я думал – показалось, а теперь уверен. Мелькнуло лицо, я прошел мимо, потом я его нигде не видел…

– Это тот двойник из Тифлиса, Ладо? – спросил Арабидзе.

– Ну да. Мы с Камо перехватили его в Одессе, когда он возвращался с гапоновской конференции. Почему не убили – не знаю. Клялся, сволочь, что уедет в Персию навсегда.

– Наверняка подослан охранкой. Если бы его поймать, узнали бы много интересного…

– Поймаешь в этой Москве!

– Следующий раз убью, не раздумывая!

Весь день дружина Павла Берга и Ильи Лихарева сдерживала натиск сильного отряда полковника Зурова. Баррикада, отменнейшая баррикада из четырех коночных вагонов, телеграфных столбов, будок и колючей проволоки, была сооружена в устье Поварской улицы у самой Кудринской. Такая же, если не лучше, баррикада вознеслась в устье Большой Никитской.

Возведением обеих этих баррикад руководили Илья и новый его дружок, низкорослый – поперек себя шире – силач из кузнечного цеха Сеня Колючий. Павел в распахнутой по обыкновению шинели метался между Поварской и Никитской, выкрикивал что-то очень пламенное, красивое: «Товарищи, стоять до конца! ни шагу назад! свобода в наших обоймах!» Дружинники улыбались, глядя на него. Слова эти им нравились, но работы они не прекращали.

– Илюша, а это зачем? На кой черт нам эти ямы, эти заборчики, эти, прости меня за резкость, дровишки? – спросил Павел, когда работа подходила к концу.

– Для костров, – ответил Илья. – Люди греться будут.

– В бою согреемся! – крикнул Павел. – Вспомни картину Делакруа, дружище! Я тебе показывал! Вот что такое баррикады!

– У Делакруа обнаженная дама, товарищ Берг, – вставил неожиданно Колючий, – а значит, погода теплая. А у нас мороз, товарищ Берг.

Илья засмеялся: