Услышь мою тишину - Тори Ру

году, а в этом — решила там сдохнуть…

Ник теряет терпение, и я вскрикиваю:

— На нем светлая футболка и голубые джинсы. У него высветленная челка, синие глаза и обалденная улыбка. Он любит Летова и перед смертью успел побывать на его концерте. А еще он любит свою девушку Ксю.

Друг Сороки примораживает меня к месту быстрым взглядом — в нем растерянность, боль, вина, ненависть… Неверие, удивление и шок.

Он никогда не был заносчивым крутым мачо, каким пытается казаться. Он всегда был открытым и улыбчивым мальчишкой с чистой огромной душой. Я задела его за живое и могу окончательно сломить именно сейчас.

— Мы виделись почти каждый день — я бродила по полям и лугам, и он незаметно присоединялся к прогулкам. Он стал единственным, кто сумел разговорить меня. В то же время он рассказал многое и про себя, про свою жизнь… И смерть.

Ник продолжает пялиться в пустоту, но крепче сжимает кулаки на последнем слове. Любая его реакция радует меня.

— Знаешь, Ник. — Я перехожу на дружеский тон, которым обычно трепалась с Пашей и сестрой. — Сорока не переживал за себя, был доволен тем, что имел, и никогда не хватал звезд с неба. Но ты был его надеждой. Твой внутренний мир, твои идеи, твои знания позволяли ему отодвигать границы, летать высоко, мечтать о глобальном. Он говорил, что ты — запредельно крутой и умный чувак, он верил, что тебя ждет интересная жизнь. Что ты выберешься отсюда и положишь несправедливую реальность на лопатки. Он готов был защищать тебя до последнего. Бескорыстно. И еще… ему было стыдно за этот партак.

Я киваю на выцветшие иероглифы, начертанные на плече Ника, и горячие слезы ручьями устремляются по щекам. Стираю их ладонями, но они текут с новой силой.

— Если я вру, придумай своими супермозгами хоть одно объяснение, откуда я могу все это знать? Откуда я знаю, что он называл тебя ботаном? Что ты слушал «Нирвану», что рожден двадцать первого июня? И зачем вообще мне ворошить твое прошлое?!

Напряжение звенит натянутой струной, пульс грохочет в ушах, но тут происходит необъяснимое.

— Не знаю, — признает Ник, прищуривает покрасневшие глаза, достает из кармана носовой платок и бросает его мне. — Но я не могу во все это поверить. Ничего личного, я слишком крепко держусь за разум. Потому что если отпущу, мне придет конец.

Хватаюсь за платок, комкаю его, впадаю в ступор от внезапной откровенности парня, и хриплый голос вырывается из сведенных спазмом связок:

— Хорошо. Тогда просто выслушай.

— Валяй, — соглашается Ник, и я заливаюсь новыми, хорошими слезами.

— Я не сразу поняла, кто он. Общалась с ним на равных, как с живым. Даже чуть-чуть запала — это немудрено… Потом я много думала о том, почему Сорока возникал там. И нашла объяснение. Он понял, что я вижу его, и как мог просил о помощи. Ему паршиво, Ник. Ему очень паршиво.

Ник шумно вздыхает, пристально рассматривает металлические плафоны, и холодный свет, льющийся с потолка, подчеркивает острые скулы и темные тени, делая его похожим на гипсовую статую. Я замечаю, что у него дрожат пальцы. Он молча выдвигает ящик притаившейся за диваном тумбочки, достает початую бутылку с дорогим пойлом и прикладывается к ее горлышку.

Я продолжаю осторожно продвигаться вперед.

— Ник…

Он поднимает глаза.

— Расскажи мне о нем.

— Что рассказывать? — Он снова пьет, вертит бутылку в руках, читает название на этикетке. Упирается локтями в колени и трет висок.

— Кем он был. Как жил. Что именно тогда произошло? — умоляю и становлюсь свидетелем чудесного превращения — Ник убирает шипы.

Из жестов уходит резкость, из позы — напряженность, из мимики — настороженность.

С ногами залезаю на диван, тянусь к коньяку, и Ник передает мне его.

Спиртное обжигает внутренности, согревает кровь, туманит мозг. Развязывает язык и размывает барьеры. Я мгновенно пьянею, и Ник становится живым — это зрелище невыносимо прекрасно.

— Сорока был отморозком, — начинает он свое повествование. — В девятом классе перешел в нашу школу и единственным из всех осмелился ходить по району с зеленым ирокезом. Он никогда не врал, но не видел краев — всегда говорил человеку в лоб все, что о нем думал. Из-за этого не раз попадал в переделки. А еще он обладал нехилым даром убеждения — любого гопника мог заставить поверить в то, что тот — английская королева.

Ник указывает на коньяк, и я возвращаю его. Сделав глоток, он отставляет бутылку на пол и откашливается:

— Ну а я был дохляком-отличником, которого прессовали с начальных классов. Свои же, дворовые. Я бегал от них, передвигался окольными путями, но когда попадался — огребал до полусмерти. Новенького, Сороку, я поначалу тоже дико боялся. Но однажды нам случилось разговориться на перемене, и оказалось, что он слушал то же, что и я. Для меня это было чем-то невероятным.

В то веселое время гопота ходила табуном, ошивалась возле подъездов, сшибала с таких, как я, деньги, снимала обувь и шмот. Избивала за один косой взгляд или неправильный ответ.

Но Сороку они не трогали. Не знали, чего от него ожидать — настолько он был иным. Он пер напролом, никогда не отступал, стоял до последнего.

Со второго полугодия десятого класса мы стали постоянно тусоваться вместе, и я наконец получил возможность самовыразиться.

Я тогда бредил «Нирваной». Косил под Кобейна — отрастил хайр, воровал в сэкондах «бабушкины» кардиганы и полосатые свитера, носил кеды и драные джинсы — как мог, обозначал протест. Мне хотелось жить своим умом, не подчиняться порядкам, установленным местным тупым стадом. Я специально нарывался, потому что всегда знал: Сорока прикроет.

Идеи бурлили в голове, кровь кипела. Мы читали Кастанеду и дискутировали до потасовок, жрали всякое дерьмо, расширяли сознание и размышляли о впечатлениях, ржали, бродили по лесам. Находили новую музыку и с восторгом слушали, ездили на «собаках» в соседние области, разживались там кассетами, дисками и распечатками книг, побывали на всех культовых фестах в две тысячи втором…

Ник улыбается — недолго и не мне, но я не могу совладать с пьяными мыслями. Он ослепительно красивый. Сколько бы он ни скрывался, ранимость, доброта, потерянность, одиночество, невесомость проступают сквозь холод. И я любуюсь им, потому что он обладает потрясающей притягательностью. Он действительно запредельно крутой человек. Или мог бы им быть.

Соседи окончательно сдались — усмирили перфораторы