Тиски - Владимир Рыбаков

Вспомнил Тонкин свою неудачу, и заныла спина. Трудно саперу в Афганистане. Ему, лейтенанту, скоро старшему лейтенанту Тонкину, надо будет возвращаться. Мать считает дни. Она знает, что, когда сын перестанет пить, когда начнет посматривать на свои пальцы по-особенному, тогда останутся считанные сутки. Она еще раньше кричала сыну: «Что тебе там делать, в этом Афганистане? Зачем нам эта страна? Чтобы похоронку получить? Пусть твое начальство туда едет. Не нужен нам Афганистан, никому не нужен». Сын, отвечая, усмехнулся: «Афганцам он, мама, наверное, нужен, иначе мины не зарывали бы, не ждали бы нас иначе фугасы. Каждый день дохнут там ребята, когда десятками, когда сотнями. А делать нечего, надо работать. Да и ничего со мной не будет, скоро война кончится. Прикончим душманов — и все». Матери ясно было, что сын врет. И как-то, когда свекровь приступила по обычаю к вечерней молитве, она впервые подошла и тихо опустилась рядом с ней на колени. А старик-Тонкин больше не хвалился сыном, будто боялся, несмотря на большой партийный стаж, накликать беду. Он продолжал каждый день читать «Правду» от корки до корки, но не вслух. Однажды увидел сына, глядевшего жадно на яблоню во дворе и на кусок неба, не выдержал и спросил почти жалобно: «Что, сынок, что с тобой, о чем ты?» Ответил Тонкин отцу спокойно: «Приеду еще на побывку — женюсь, дитя оставлю. Как думаешь?» Отец только и смог, что кивнуть. А через неделю после отбытия сапера Тонкина, старик подслушал разговор соседей. «Что там у Тонкиных?» «Что? Афганистан у них поселился, вот что».

Крылатая пехота

«Блядское солнце!» Зубов смял в руках шлем, но побоялся дотронуться до своего раскаленного комбинезона. Сидевший рядом с ним ефрейтор Мурзинов, по кличке Мурза, вдруг звонко заорал: «Гвардеец-десантник, береги посевы, насаждения!» Кое-кто хмыкнул. Единственное растение, увиденное после высадки, был зеленый лоскуток на пруте, укрепленном в основании камнями. Капитан Терентьев сказал: «Душмана зарыли». Зубов тогда только усмехнулся. Это была его шестая операция за год, и он знал, что похоронен здесь наверняка обыкновенный путник-мусульманин. Но Зубов понимал Терентьева: большинство ребят подразделения было салагами. Их в горном учебном центре учили повышать устойчивость организма к кислородному голоданию, отрабатывать передвижение по тросу, спуск по канату, лазание по карнизу, наклонной и вертикальной стенкам, обучали преодолевать местность по выступающим камням. И никто не учил их глотать пули, приходящие неизвестно откуда, и подыхать от страха.

Приказ десантникам был простой: высадиться, подойти ночью, через заносы и осыпи, до важного узла штаба душманов и ликвидировать его. За хорошего «языка» обещали отпуск и, разумеется, медаль. Мастер спорта по офицерскому многоборью Терентьев хлопал по плечу вертолетчика, называл его для общего смеха воздушной фанерой. Высадились нормально и вовремя дошли до позиции противника, но о нем уже не думали. Гололед и снег похуже льда отнимали все воображение. Душманский штаб был безнадежно пуст, но мины были живее живых, на одной из них и полетел салага вместе с рацией. Миноискатели ничего не искали, видимо, мины были умнее. Ждали вертолета до первых душманских пуль. Самое неприятное, сказал Зубов, это когда тебе пробивают легкое, тогда в этом говне вообще нечем дышать. Поволокли трех раненых, — они катились быстрее здоровых. Рядом был перевал Замистан. К ночи людей осталось с дюжину. Самым отвратительным было то, что афганцы почти не скрывались. Можно было видеть в бинокль, как они скалились и словно с весельем глядели на недолетающие до них пули. Сами же прицеливались и убивали. Стояли как на параде, вызывая беспомощную ненависть. Прапорщик Щупляк, парень с пулевой царапиной на лбу, сказал: «Они стволы наваривают один на другой. Вот и летит далеко… Давай-давай, кто живой». Люди уже плохо владели собой. Кто хрипло хохотал, кто беспрестанно матерился, кто тупо молчал. Никого не удивило простодушное заверение: «Неправда все это, что вокруг. Мы скоро, ребята, проснемся».

К ночи нашли скальную нишу. Терентьев спрятал ракетницу, все равно теперь до утра помощи не жди. Как только ушел из Афганистана свет, на людей набросился мороз. Вспыхнувший сухой спирт отгонял животный ужас. Мысль о пуле, гранате, мине становилась рабочей; кружка крутого кипятка в руках давала веру в завтрашний день, плотная темнота делала смерть чужой, афганца далеким, снег не таким отвратительно белым. Люди вновь становились людьми. Этого и опасался капитан Терентьев. Он вытащил бутылку спирта, но его опередил голос: «Что, капитан, посмотри, сколько нас осталось… Ты…» Терентьев перебил солдата: «Хорошо еще, что нас всех не ухлопали. Кто-то донес, ребята, кто-то настучал, кто-то предупредил гадов. Они нас ждали. Приказ был набрать живых афганцев. Сами знаете, если прыгнули бы перед самим штабом, вернулись бы пустыми. Идет же война, а на войне убивают, не маленькие. Но мы ведь еще живы, живы, ребятки, наша еще не пропала. Завтра начнут нас искать. Нате, но только по глотку». «Ты нам, капитан, зубы не заговаривай. Ты за все отвечаешь. Мы афганцам войны не объявляли, ты тоже. Мы не хотим здесь подыхать. Меня, может, мамаша ждет. Это ты виноват. Нужно было окопаться у штаба и там ждать наших. Это ты нас на смерть повел. А если мы за это…»

Терентьев понял, что нужно менять тактику, не дать надежде стать сильнее страха, дисциплины; а затем психологически помешать солдатам его застрелить. А заодно и правду можно сказать, дорого это не стоит. «А если я тебя вот щас застрелю, а? Знаешь, что тебе полагается за это, а? Думаешь, трибунал тебя приголубит. На, глотни, приказываю. Скажу вам честно, шансов у нас маловато. Или утром нас найдут… или нам всем конец. В плен сдаваться никому не советую, сами знаете, что они с пленными делают. И еще вам скажу, раз уж положение такое: я сам не знаю, что мы в этой стране делаем. Я русский офицер, вы русские солдаты. Нам дали приказ, мы его выполняем. Ну что, что, скажите, мы еще можем сделать? Ничего, Выполнить приказ есть единственный шанс остаться в живых. Не как офицер, как друг вам это говорю. А-а-а, прошел спиртенок. Да ты закусывай, закусывай, жалко ребята, пива нет запить. Да и то, тут горячее пиво бы нужно».

Капитан с удовлетворением увидел первые улыбки. Сухого спирта должно хватить еще на несколько часов. Главное, подумал он, чтобы они снова не захотели справедливости. Нужно их заставлять время от времени просыпаться, заглотить кружку кипятку, и делать все это без нервов, будто мы на учениях. Хватит ли у меня сил? И на кого могу положиться? И не подползут ли к нам все-таки афганцы? Нет, по этим горам никто ночью не ходит, даже они. Да, ему, капитану Терентьеву, до боли хотелось спасти вверенных ему людей, этих пацанов, брошенных в ад, ледяной по ночам, раскаленный и ослепляющий днем. Даже ему было трудно, опытному офицеру, в этих Богом проклятых горах. Но что мог сделать он, мастер спорта, против людей, не знающих ничего другого, кроме родных им гор. Действительно, сдалась нам эта страна. Ведь ничего не защищаем тут своего. Действительно, глупо погибать за все это. Да, прав был старик Сафронов, когда сказал: «Ты, Терентьев, хороший офицер, только вся беда в том, что ты не хочешь стать генералом». Я ему тогда не поверил. На кого же можно положиться? Зубов! Рядовой Зубов. Он так и не захотел стать сержантом, несмотря на опыт и хладнокровие. Не могу же я им политдолбежку устроить, сам бы такого застрелил. А Зубов сможет подбодрить спокойным голосом. Рискну.

«Зубов, ты, кажется, родом из Никополя. Как там у тебя, девки красивые?» Все посмотрели с недоверчивостью на Зубова, секунду до того мечтающего о своем не так давно раскаленном комбинезоне, теперь ледяном под маскхалатом. Он перестал вычислять, сколько понадобится морозу времени, чтобы пробить комбинезон, свитер, две байковые рубахи и добраться до остывающего тела. Он понял, чего от него ждет капитан, сволота милитаристская, как любил повторять Зубов, и увидел, понял, что никто не верит в любые красивые слова. Он подумал о Саше Кулешове, друге, лежащем теперь в нескольких километрах с продырявленной душой, и впервые за эти сутки почувствовал жгучую ко всему ненависть. Они поменялись с Кулешовым прощальными письмами к родным. Мол, если что случится, так пошлешь, объяснишь, что пал, вот, глупой смертью героя. И никто ведь не верил, что такое может произойти.

«Да, из Никополя я. — Сказал как плюнул — Что там? Война там». Все ошеломленно переглянулись.

«Да не рехнулся я, не рехнулся. Рыбачить люблю с детства. Еду я, значит, в Запорожье, топаю на Рога-Банк, автовокзал значит. И прибываю в Камышеваху. Там Днепр впадает в Каховское море. Там же Речище — где Днепр распадается на расходы, а расходы на протоки. И деревья там огромные стоят в воде. И война идет — за рыбу. В мае нерест, щука, рыба единичная, хищник, но бывает до двух метров. Зимой ловят сетями под плотинами. А так промысловая идет, густырь, козлик, так у нас называют леща, краснопера, тарань…»