Михаил Строгов - Жюль Верн

Над всем этим скоплением людей и животных, над бескрайней россыпью шатров широко раскинулись кроны кедров и сосен, отбрасывая прохладную тень, местами разорванную солнечными лучами. Невозможно представить ничего живописнее этой картины, для изображения которой самый смелый колорист очень скоро исчерпал бы все краски своей палитры.

Когда пленные из-под Колывани оказались перед шатрами Феофар-хана и главных сановников ханства, в лагере забили барабаны, загудели трубы. К этим и без того жутким звукам присоединилась пронзительная пальба из мушкетов и более низкий гул пушек четвертого и шестого калибра, составлявших артиллерию эмира.

Стоянка эмира была чисто военной. Гаремы его и его союзников — то есть их гражданское жилье — находились в Томске, теперь уже захваченном татарами.

После ухода из лагеря резиденцией эмира должен был стать Томск, — до поры, пока эмир не подчинил бы себе наконец столицу Восточной Сибири.

Шатер Феофар-хана господствовал над шатрами соседей. Его покрывали широкие складки блестящей шелковой ткани, подхваченной вервием с золотыми кистями, а венчали пышные султаны, которыми ветер играл, словно веерами; шатер занимал центр обширной поляны, окруженный занавесом из великолепных берез и высоченных сосен. Перед шатром, на лакированном и инкрустированном драгоценными камнями столе была раскрыта священная книга Коран; ее страницы из тончайшего листового золота были покрыты изящной гравировкой. Наверху полоскалось татарское знамя, украшенное четырехчастным гербом эмира.

Вокруг поляны полукругом выстроились шатры главных сановников Бухары: главного конюшего, имевшего право сопровождать эмира до самого въезда во дворец; главного сокольничего; «хуш-беги» — хранителя ханской печати; «топчи-баши» — командующего артиллерией; «ходжи» — главного советника, удостаиваемого поцелуя принца и права появляться перед ним с расстегнутым поясом; «шейх-уль-ислама» — главы законоведов и представителя священников; «кази-аскева», который в отсутствие эмира разбирает все споры, возникающие меж военными чинами, и, наконец, главного астролога, чье дело — обращаться к звездам за советом всякий раз, как только хан задумает сменить место своего пребывания.

Когда в лагерь привели пленных, эмир находился в своем шатре. Наружу он не показался. И разумеется, к счастью. Любое его слово или жест могли бы оказаться сигналом к кровавой расправе. Но он замкнулся в одиночестве, которое и составляет отчасти величие восточных королей. Тот, кто не показывается людям, вызывает у них восхищение, а пуще всего — страх.

Для пленников должны были отгородить место, где им, терпевшим скверное обращение и полуголодное существование, страдавшим от капризов местного климата, оставалось ожидать волеизъявления Феофар-хана.

Самым послушным, если не самым терпеливым из них, был, конечно, Михаил Строгов. Он шел, куда его вели, ведь вели его туда, куда он и сам стремился, да еще в условиях такой безопасности, о какой на этом пути от Колывани до Томска ему — будь он свободен — нечего было и мечтать. Бежать, не дойдя до этого города — значило обречь себя на риск попасть в руки дозорных, сновавших по степи. Восточная граница уже захваченных татарами земель располагалась не далее восемьдесят второго меридиана, проходящего через Томск. Стало быть, перейдя этот меридиан, Михаил Строгов мог уже оказаться за пределами вражеских зон и без опасения пересечь Енисей и, прежде чем губернию захватит Феофар-хан, достичь Красноярска.

«Как только я попаду в Томск, — твердил он, подавляя приступы нетерпения, которыми не всегда мог управлять, — я в считанные минуты выберусь за передовые посты, и тех двенадцати часов, что я выиграю у Феофар-хана и Огарева, мне хватит, чтобы попасть в Иркутск раньше них!»

Чего Михаил Строгов и впрямь боялся больше всего, и не без причин, так это прибытия в татарский лагерь Ивана Огарева. Помимо опасности быть узнанным он каким-то чутьем сознавал, что именно этого предателя важно было опередить. Он понимал также, что соединение войск Ивана Огарева с войсками Феофар-хана довело бы численность захватчиков до того предела, когда их объединенная армия всей своей мощью двинулась бы на столицу Восточной Сибири. Поэтому он то и дело прислушивался, не зазвучат ли фанфары, возвещая прибытие первого заместителя эмира.

С этой мыслью связывалось и воспоминание о матери, которую задержали в Омске, а также о Наде, которую увезли в лодках по Иртышу, такой же пленницей, как и Марфа Строгова! И он бессилен им помочь! Увидит ли он их когда-нибудь? От этого вопроса, на который он не смел ответить, у него мучительно сжималось сердце. Среди прочих пленников привели в татарский лагерь и Гарри Блаунта с Альсидом Жоливэ. Михаил Строгов — их бывший спутник, захваченный вместе с ними на телеграфной станции, знал, что корреспондентов, как и его, держали за той же загородкой, охранявшейся множеством часовых, но вовсе не пытался к ним подойти. Его мало интересовало, по крайней мере сейчас, что могли они думать о нем после случившегося на почтовой станции в Ишиме. К тому же он хотел быть сам по себе, чтобы при случае действовать независимо. Поэтому и держался в стороне.

С того момента, как раненый англичанин упал у его ног, Альсид Жоливэ заботился о нем как мог. На переходе от Колывани до лагеря, то есть в течение многочасового марша, Гарри Блаунту, опиравшемуся на руку своего соперника, удалось не отстать от колонны пленных. Вначале он хотел было потребовать к себе, как к английскому подданному, особого отношения, но для варваров, на все отвечавших лишь ударом копья или сабли, подданство не имело никакого значения. И корреспонденту «Daily Telegraph» пришлось разделить общую судьбу, а свое требование и получение сатисфакции за подобное обращение отложить на потом. Так или иначе переход этот стоил ему тяжких мучений — он жестоко страдал от раны и без поддержки Альсида Жоливэ, возможно, не дошел бы до лагеря.

Альсид Жоливэ, никогда не изменявший своей практической философии, физически и морально поддерживал своего собрата всеми доступными средствами. Когда он увидел, что их окончательно упрятали за загородку, его первой заботой было обследовать рану Гарри Блаунта. Он очень умело стянул с него верхнюю одежду и обнаружил, что плечо было лишь слегка задето картечью.

— Ничего страшного, — объявил он. — Пустяковая царапина! Две-три перевязки, дорогой собрат, — и раны как не бывало!

— А эти перевязки?… — спросил Гарри Блаунт.

— Я вам их сделаю сам!

— Вы что, немножко врач?

— Все французы немножко врачи!

И в подкрепление своих слов Альсид Жоливэ, разорвав носовой платок, из одного куска надергал корпию, из другого сделал тампоны. Затем набрал воды из колодца, оказавшегося внутри ограды, промыл рану, к великому счастью несерьезную, и весьма искусно наложил на плечо Гарри Блаунта смоченную ткань.

— Я лечу вас водой, — объявил он. — Эта жидкость, помимо прочих свойств, — самое действенное болеутоляющее при лечении ран, к которому в наше время прибегают чаще всего. Чтобы сделать это открытие, медикам потребовалось шесть тысяч лет! Да! Шесть тысяч — если слегка округлить!

— Благодарю вас, господин Жоливэ, — ответил Гарри Блаунт, вытягиваясь на подстилке из сухих листьев, которую его спутник устроил в тени березы.

— Э, не за что! Вы на моем месте поступили бы так же!

— Вот уж не знаю… — с некоторой наивностью ответил Гарри Блаунт.

— А вы шутник, однако! Да ведь все англичане великодушны!

— Оно конечно, но французы?…

— Ну что ж, французы добры, даже глупы, если угодно! Но зато они французы! Однако хватит об этом, и вообще, поверьте мне хоть сейчас, довольно разговоров. Вам совершенно необходимо отдохнуть.

Но Гарри Блаунту молчать вовсе не хотелось. Если раненому, из предосторожности, и следовало подумать об отдыхе, то корреспонденту «Daily Telegraph» терять собеседника было немыслимо.

— Господин Жоливэ, — спросил он, — как вы думаете, наши последние телеграммы успели пересечь границу России?

— А почему бы нет? — ответил Альсид Жоливэ. — Уверяю вас, как раз сейчас моя счастливая кузина уже знает, что ей думать насчет драмы Колывани!

— А в каком количестве экземпляров тиражирует эти послания ваша кузина? — спросил Гарри Блаунт, впервые задав этот вопрос в лоб своему собрату.

— Ладно уж! — рассмеялся в ответ Альсид Жоливэ. — Моя кузина — особа весьма скромная и не любит, когда о ней говорят. Она пришла бы в отчаяние, если бы вспугнула сон, в котором вы так нуждаетесь.

— Не хочу я спать, — возразил англичанин. — А что должна думать ваша кузина о российских делах?

— Что покамест они оставляют желать лучшего. А вообще — о чем речь! Могущества правительству Москвы не занимать, всерьез о нашествии варваров ему беспокоиться нечего, и Сибирь от него не уйдет.