Дневник немецкого солдата - Пауль Кёрнер-Шрадер

Мы уезжали из Витебска на перегруженной всяким барахлом автомашине. Я сидел высоко на вещах вместе с Гревером и с грустью смотрел на удаляющийся лес, на домики возле опушки, где познакомился с Алексеем, на места, где мне хотелось бы остаться, чтобы почувствовать себя, наконец нормальным человеком.

— Карл, дружище, что у тебя за лицо! — закричал Гревер, заметив мое настроение. — Можно подумать, что ты едешь не с фронта, а на фронт. Там, где мы сейчас осядем, будет спокойно до самой осени. А потом мы снова получим такой пинок, что уже докатимся до башен самого Берлина.

— Если эти башни еще будут там стоять.

* * *

Вот теперь мы узнали, что за отдых ждал нас в Вильнюсе. Еле живым санитарам поручили развернуть в здании академии эпидемический тифозный госпиталь на тысячу человек. Это выздоравливающие, но на родину их не решаются отправить, потому что они основательно смахивают на привидения.

Конечно, об отдыхе не может быть и речи. По ночам воздушные тревоги. Днем до черта работы. Я, кажется, действительно схожу с ума. У меня началось какое-то нервное заболевание, меня пугает малейший шорох и всюду чудится трупный запах. Мысли путаются. Я часто вижу глухонемого на виселице. На меня не действуют самые сильные наркотики. Во рту вкус металла и крови. Мне чудится, будто я сам на виселице, а палач затягивает на мне веревку…

Песок в машину

Прошло полгода. Сентябрь. Черную тьму прорезают лучи света. Снова я ощущаю вкус еды, хотя трупный запах все еще преследует меня.

Я — в Эйленбурге, в резервном батальоне. Эти полгода я провел в Берлине, в отделении для нервнобольных тылового госпиталя в Темпельгофе. Врачи не предполагали, что я так быстро поправлюсь. Меня постоянно навещали жена и дети; осторожно, по одному, приходили старые товарищи. Они-то меня и подбодрили. Правда, и они не могут не говорить о смерти. Нет-нет кто-нибудь да и проговорится: того посадили, тот погиб при воздушном налете, а этот — под топором палача. Но жизнь празднует возрождение, если все оценивать по большому счету. Да, по большому счету, если заглядывать в будущее, уже близкое.

Признаков этого возрождения много.

Все чаще «выравнивают фронт», значит друзья продвигаются. Все злее нападки фашистских газет на «бандитов», значит партизанское войско крепнет и сопротивление растет. Все откровеннее разговаривают между собой измученные войной люди, особенно пожилые, значит тронулся лед, сковывавший сердца. Поутихли вопившие о победах, заговорили «ворчуны», недовольные. Надо будить, будоражить людей, пользуясь любой возможностью. Надо продолжать борьбу в тылу. Я вспомнил этот наказ Алексея, как только прояснилось мое сознание. Его партизанская благодарность и слова, сказанные при прощании, словно огнем выжжены в моем сердце.

В резервном батальоне муштруют, как и в мирные времена. Это страсть командира батальона. Тянут жилы так, будто сюда собрались сопляки, еще не видавшие ужасов войны, а не пожилые люди, которые хлебнули крови и горя. Покорность автоматическая, достаточно пустяка, чтобы расшевелить всех, устроить переполох.

Я встретил человека, который готов поддержать меня. Мы с ним быстро поняли друг друга. Это старый унтер-офицер Дойч, берлинец, участник первой мировой войны, столяр по профессии, человек весьма развитой, политически грамотный. Ему тоже хочется встряхнуть стариков, показать, что мы уже не те бараны, которых так легко гнать на убой. Мы с ним условились, что я изображу из себя «чокнутого», благо за спиной у меня полгода лечения в отделении для нервнобольных.

Сегодня утром проходило учение с карабинами. Фельдфебель, муштрующий резервистов, без конца заставлял нас повторять одни и те же приемы. Я все время отставал.

Фельдфебель это заметил и приказал:

— Унтер-офицер! Станьте перед строем! Показывайте упражнения до тех пор, пока не отработаете их как следует.

Он отошел в сторону, а я вышел вперед, надулся и гаркнул:

— Слушать мою команду! Смирно!

Несколько раз я проделал одно и то же упражнение, как молодой рекрут. В строю все повторяли это упражнение за мной. Все шло хорошо, мы обменялись с Дойчем быстрым, понимающим взглядом.

— На-а плечо! — скомандовал я неожиданно.

При этом я уронил карабин, но притворился, что не заметил этого.

В строю раздался хохот. Фельдфебель заорал:

— Эй, кто вы такой?! Унтер-офицер великогерманского вермахта или паршивый клопомор фирмы, занимающейся уничтожением паразитов?!

Дойч выступил вперед:

— Разрешите доложить, господин фельдфебель! Унтер-офицер Рогге — нервнобольной. Очевидно, его отчислят из армии как непригодного к военной службе. Он только что вышел из сумасшедшего дома. Кроме того, у него ранение горла.

— Вас не спрашивают! Встать на место!

Дойч вернулся в строй, а фельдфебель подошел ко мне, поднял с земли мой карабин и заорал:

— Какой болван произвел вас в унтер-офицеры?! Ветеринар какой-нибудь или живодер? Марш к врачу!

Но он забыл об одном: он не сказал, что отстраняет меня от командования. Значит, я имею право отдать любую команду.

Щелкнув каблуками, я вытянулся и, не щадя свою больную глотку, крикнул:

— Вольно! Разойтись!..

Солдат точно ветром сдуло с плаца. Уже никто не мог их остановить.

А фельдфебель смотрел на меня обалдело. Такого нарушения наших железных воинских порядков он еще не видывал.

Другие унтер-офицеры ухмылялись, довольные.

Во второй половине дня меня известили, что я освобождаюсь от занятий. Хотя еще не прибыли мои документы о болезни, начальство радо признать, что подобный цирк перед строем мог устроить только сумасшедший. Правда, это не значит, что меня отправят домой. И невменяемые пригодны к несению службы в военное время.

* * *

Утром нас построили для осмотра перед увольнением в город. Вдоль строя, осматривая одежду, обувь, пояса, прически, медленно шагали трое: наш главный фельдфебель, шпис и дежурный унтер-офицер. Только и слышалось:

— Небрит. Лишить увольнения.

— Грязная одежда. Останетесь здесь. Времени для чистки хватало.

Строй повернулся кругом, начался осмотр со спины.

Кто-то ткнул меня в спину. Я услышал голос шписа:

— К завтрашнему утру — постричься. Отпустил шевелюру, словно Бетховен. Снять эти вшивые патлы!

Ну что ж, самое подходящее время повторить цирковой трюк. На сей раз перебранка будет перед строем.

Повернувшись лицом к проверяющим, я с подчеркнутой обидой заявил:

— Прошу разрешения обратить внимание господина обер-фельдфебеля! С унтер-офицером великогерманского вермахта недостойно обращаться, как с рядовым!

Унтер-офицеры начали хихикать. Рядовые многоголосо покашливали.

Шпис, игнорируя мою жалобу, произнес:

— Бараны кашляют к перемене погоды.

Но все же он не выдержал и втянулся в перебранку.

— С вами вообще нельзя связываться! — заорал он. — Не зря вас засадили в желтый дом! Невменяемый какой-то.

— Так точно, господин обер-фельдфебель. Прошу разрешения обратить ваше внимание на то, что привлекать невменяемых к службе уставом запрещено!

Шпис, потеряв самообладание, скомандовал:

— Кругом!

Я единственный стоял спиной ко всем. «Кругом!» относилось ко мне. Но разгневанный шпис скомандовал так громко, что в строю это восприняли как общую команду. Или притворились, будто так поняли. Словом, вся шеренга развернулась «кругом». Повернулся, конечно, и я. Теперь все стояли лицом к шпису, только я — спиной. Снова раздался общий хохот.

Короче говоря, меня отправили на врачебную комиссию. А в резервном батальоне только и разговору было об этих неслыханных для германской армии происшествиях. Все, конечно, понимают, что моя болезнь тут ни при чем.

* * *

В роскошно обставленном кабинете восседал медицинский чин, окруженный целым штабом помощников. Даже не взглянув на меня, чин спросил:

— Вы что, унтер-офицер, неважно себя чувствуете? Или вы решили покончить с войной?

— Так точно.

— Надо говорить: так точно, господин капитан медицинской службы.

— Так точно.

— Значит, вы решили покончить с войной? Правильно, молодец. С войной мы должны покончить как можно скорее. — Он возвысил голос: — Лучше всего это делается на фронте. Да, дорогой мой, на фронте. Вы, значит, решили покончить с этим. Молодец, ибо мы должны вернуться домой с победой.

Я подумал, не устроить ли мне припадочек, но остался стоять, как истукан.

Капитан медицинской службы наконец заглянул в мои бумаги, встал и сказал:

— Откройте-ка рот.

Капитан небрежно заглянул мне в глотку.