Путь войны - Игорь Поволоцкий

Интересы профессора, при этом, лежали не только в области странной и сводящей с ума теории чисел, но и в причудливых изгибах риманова пространства, а так же наивных, с точки зрения именитых физиков, попытках проникнуть в эти самые пространства. Свое наследство, все премии, большую часть жалования и выделяемые Академией деньги профессор вкладывал в лабораторию, где плоды очередных его идей с удручающим однообразием загорались или взрывались.

Понятное дело, эти локальные катаклизмы не вызывали у соседей снизу ни малейшего энтузиазма. Тогда на сцену выходил единственный ассистент Айнштайна – Франц Пропп, чтобы уладить неприятности. Иногда Франц думал, что именно для этого его и наняли – вести бесконечные склоки с бюргерами, а затем браться за гвозди и молоток, чтобы устранить очередную проблему. Физические увлечения профессора казались то наивными, то совершенно надуманными, но это была Сказка...

Еще в самом низу лестницы, ступив на первую скрипящую ступеньку, ассистент услышал специфическое гудение, доносившееся сверху, и поморщился. Профессор вновь вернулся к серии опытов с резонаторами, от которых никто не добился ничего внятного со времен Теслы. Значит, будет шумно и, скорее всего, кого-нибудь обязательно ударит током.

Ближайшая дверь приоткрылась, в образовавшейся щели недобро блеснул любопытный глаз. Сварливый женский голос глухо пробормотал что-то об обнаглевших лентяях, которые жрут и пьют в три горла, пока честный немецкий люд терпит лишения. Насчет «жрут и пьют» - отчасти было правдой, армия не забывала своего доброго гения, и время от времени снабженцы присылали профессору немного настоящих продуктов. Еще одна причина крепко держаться за свое место – возможность раз или два в неделю съесть кусочек настоящего консервированного мяса.

«Мы же победители, война закончилась год назад, но почему мы до сих так плохо живем?» - задал себе вопрос Франц, шагая по ступенькам и придерживаясь рукой за старые перила. Впрочем, наверное, в Германии не было ни одного человека, который не задавался бы сходным вопросом. И в Европе. В России… Впрочем, России уже не существовало, после победы над большевиками место империи заняло некое непонятное образование, собранное как лоскутное одеяло из множества мелких военных диктатур и именующее себя то «Священной Директорией», то «Великим Собором». Поделом, нечего соваться в европейские разногласия…

- О, мой друг, - радушно приветствовал ассистента профессор, точнее та его часть, которую можно было наблюдать из-за распределительного щита. – Проходите скорее, без вас мне не справиться!

Франц тяжело вздохнул, впрочем, он постарался сделать это незаметно, украдкой. Похоже, Айнштайн не спал всю ночь, в очередной раз переоборудуя лабораторию под новый эксперимент. По залу были расставлены резонаторы Тесла - их тороидальные трансформаторы поднимались на уровень лица Франца. В центре лаборатории стояла хаотического вида конструкция из двух десятков вертикально поставленных пластин, очень узких, не шире ладони, но длинных, не меньше метра. Часть из них вроде бы складывалась в геодезический гиперболоид, но остальные производили впечатление натыканных как попало, без видимой системы. Они были сделаны из матово-черного материала, который Франц так и не опознал, то ли металл, то ли закаленное стекло. Пластины появились только сегодня, наверное, именно их привезли вчера в длинных ящиках, переложенных стружкой…

Пропп повесил пальто на гвоздь, заменяющий вешалку, бросил мимолетный взгляд на большие настенные часы, удостоверяясь, что успел, не опоздал. Он прошел к профессору, осторожно ступая между многочисленных лейденских банок и петель кабелей, спутанных как вьюн на старой стене. Он уже давно отчаялся понять принципы и механику конструируемых Айнштайном чудовищ и привык к работе в стиле «возьмите это, воткните вон туда и отойдите подальше».

Профессор кружил вокруг своих игрушек, быстро жестикулируя, словно сопровождая размышления игрой на невидимом пианино. Он считал в своей обычной «несносной» манере, которой, говорили, доводил преподавателей еще в бытность свою студентом. Айнштайн с легкостью удерживал в голове огромные формулы и, по слухам, умел брать в уме трехмерные интегралы численными методами. Он выносил на грифельную доску лишь «опорные точки» - бессмысленные для постороннего взгляда числа и куски формул. «Пока я буду записывать все решение, я его забуду», как то пояснил Айнштайн Францу свою методу.

- Не понимаю, - раздраженно сказал профессор Проппу, - Фокус должен быть здесь! - он указал на подвешенный к потолку блестящий шарик, покачивающийся на тонкой нити прямо над центральной конструкцией - Но эффекта нет! Сделайте нам кофе, а я пересчитаю.

Айзек решительно стер мешанину букв и цифр с доски, сиротливо укрывшейся в углу, и снова принялся покрывать черную поверхность «отпечатком мысли», орудуя куском мела как рапирой, будто поражая в самое сердце неразрешимые проблемы. Пропп пошел варить кофе на медицинской спиртовке. Это тоже была Сказка – иногда профессор получал через Академию настоящий кофе и даже настоящий сахар. «Топливо для мозга» - говаривал Айнштайн, похрустывая желтоватыми кристалликами. И утро на работе зачастую начиналось с глотка божественного напитка совершенно довоенного вкуса.

Старательно помешивая пряную жидкость густо-коричневого цвета, с шапкой бурлящей пены, Франц раздумывал над вопросом – что же движет Айнштайном? Он мог бы стать не просто великим математиком, каким являлся – но величайшим из всех, живых и покойных. Или мог бы уйти в прикладную науку целиком и нажить огромное состояние на патентах. Оба пути вполне достойны и гарантировали профессору славу, а также немалый доход. Однако, Айнштайн писал свои теоретические работы как бы между делом, а расчеты для военных производил без всякой системы и последовательности, хватаясь за первую попавшуюся проблему и равнодушно забывая ее по завершении. Истинной любовью ученого являлась его странная, мудреная физика. В Академии шепотом передавали из уст в уста легенду о том, что некогда один заслуженный доктор наук снисходительно высмеял молодого Айзека и его изыскания в области теоретической физики. Дескать, пусть наивный юноша даже не пытается идти путями официальной физической науки – там все давным-давно открыто, и не напыщенным юнцам искать новые горизонты. Доктор давно упокоился в могиле, но уязвленный до глубины души Айнштайн все так же вел нескончаемый поединок с давним оскорблением.

Кто знает, может быть, это и в самом деле было именно так. А может быть – и нет. Пропп вдохнул кофейный аромат и забыл о делах прошлого, предпочитая наслаждаться скудными радостями дня сегодняшнего.

Выпив кофе, профессор попросил Франца найти в справочнике магнитное склонение для Берлина, потом они смотрели на компас, затем ассистент предположил, что на показания «что-то влияет», они обошли все помещение, наблюдая за колебанием тонкой стрелки под стеклом - и Айзек, просветлев, воскликнул – «Ну, разумеется! Поправка на полтора градуса!».

Вновь мел свирепо стучал о доску, с такой силой, что вокруг разлетались меловые крошки и облачка белой пыли. Айнштайн то записывал, то размашисто стирал написанное рукавом халата, символы и числа путались, наползали друг на друга как страшные насекомые. Когда он более-менее удовлетворился результатом, профессор и ассистент долго ползали среди банок и проводов с линейками и карандашами, чтобы в итоге передвинуть резонатор ровно на восемь миллиметров. При следующем пробном пуске пробило один из конденсаторов, и поторопившийся его менять Франц получил неприятный укол током.

- Как Вам кажется, господин Пропп, мы на пороге великих открытий? - эта фраза была частью ритуала, повторявшегося несколько раз в месяц.

- Конечно, господин профессор! – с должным энтузиазмом отозвался Франц, украдкой потирая пострадавший палец.

- Итак... – светило математики, символ превосходства науки Второго Рейха, с выражением искреннего, почти детского счастья на лице взялся за рубильник.

Вначале не происходило ничего необычного. Точнее, необычного было много, но Франц давно привык к взрывам, молниям и прочим светошумовым эффектам, свидетелем которых столь часто становился. Все гудело, жужжало и потрескивало. Под потолком замигал никогда не выключавшийся светильник – аппаратура забирала слишком много электричества. Значит, снова начнутся жалобы соседей снизу. Пропп с трудом сдерживал зевоту и ждал, когда же все это закончится.

Стрелка амперметра подползла к сорока амперам, лампы под крышей мигнули особенно сильно и неожиданно что-то изменилось. Некое ощущение возникло у Франца под ложечкой, поднялось вверх. Заболели глаза, нижнюю челюсть укололо, будто зубные корни завибрировали мелкой дрожью. В пыльном воздухе лаборатории возникло странное гудение, очень низкое, уходящее почти в инфразвук. Поначалу Проппу даже показалось, что ему чудится, но нет – гудение росло, словно тяжелело с каждой секундой. Ассистент помотал головой, но неприятное ощущение резонирующего черепа лишь усилилось.