Дети - Наоми Френкель

– Черви в мясе!

В кухне ее встречает удивленный возглас кухарки Дома, низенькой, румяной и круглой Пумельхен. Она до того кругла, что обитатели Дома дали кличку пузатому круглому кофейнику – Пумельхен, и обращаются друг к другу: «Подай-ка, пожалуйста, Пумельхен».

– Белла, – подает Пумельхен свой тонкий высокий голос от плиты – Что скажешь? Ты уже слышала: черви в мясе!

– Правда? – изумляется Белла.

– Конечно же, правда. Мясо мы получили в подарок от отдела по социальным делам общины. Один раз, наконец-то, удосужились получить от них настоящее мясо, и вот тебе, червивое. Только один день оно пролежало у нас.

Пумельхен пришла к ним не из-за нужды в отчем доме. Единственная дочь хозяина роскошного кафе в Берлине, росла Пумельхен среди гор тортов и печений, потоков шоколада и взбитых сливок, сама выглядящая, как мягкое душистое тесто. Избалованная, сдобная, ароматная. Настоящее ее имя – Маргарита Лисауэр. Но никто, никогда и нигде к ней так не обращался. Она появилась в Доме после совещания старших членов Движения. Единогласно решили вывести ее из состояния неженки, извлечь из гор тортов и печений, привести в Дом и воспитать. В ее воспитании и образовании участвуют все, каждый по-своему. Ее обкладывают массой инструкций, критических советов, правил Движения. Конечно, она еще не может служить примером другим и быть инструктором. Она не глупа, любит читать, и достаточно образована. У нее хороший аттестат зрелости, она играет на фортепьяно и любит музыку. Но это все не имеет значения, пока от нее пахнет тортами и взбитыми сливками. Даже униформа Движения не делает ее похожей на остальных. Потому решено, что она будет управлять кухней Дома, и она старается изо всех сил экономно вести хозяйство и служить делу верой и правдой. Но лицо ее все еще немного испугано и удивлено: куда исчезли со стола все вкусные яства, и во имя чего желудок ее вечно пуст? И она по привычке облизывает кончиком языка свои полные губы.

– Что ты смеешься, Белла? – Возмущается Пумельхен, слыша громкий смех Беллы. – Разве это не серьезно с мясом?

– Чего ты подняла такую суматоху утром? Товарищи прямо отчаялись. И все из-за мяса! Что случилось? Так будем без мяса.

Белла садится на стол, густо намазывает повидло на ломоть хлеба и наливает в чашку из кофейника «Пумельхен» противный напиток, именуемый кофе, а, по сути, воду, настоянную на поджаренных зернах пшеницы.

– Белла, погоди. Я нагрею кофе, он же совсем остыл.

– Как ты нагреешь? Зажжешь газ, чтобы напоить одного человека?

Под газовой плитой счетчик. Чтобы зажечь огонь, надо бросить в него 10 пфеннигов. Зажигают газ лишь два раза в день – утром и в обед.

Вечерние часы самые трудные для Пумельхен. Все собираются у нее на кухне, так, что для нее почти не остается места для работы. Все шумно толкутся вокруг нее в ожидании ужина, и кухня накаляется от разговоров.

Как будто смешали повидло с песком, так оно скрипит на зубах Беллы. Нужно приложить усилие, чтобы проглотить хлеб и запить кофе. Белла не может продолжать разговор с Пумельхен, которая относит это молчание к суматохе, поднятой ею по поводу мяса, и стоит, опустив голову. Тяжело ей и горько. Она столько ошибается. Нет дня без ошибки. Вчера утром сидела она в столовой и включила радиоприемник. В это время передавали «Волшебную флейту» Моцарта. Неожиданно распахнулась дверь, и высокий костлявый Монте ворвался в комнату. Монте – казначей Дома, весьма строгий парень.

– Что это? Радио работает для одного человека? – и хлопнул дверью.

– Но что я приготовлю на обед? – жалуется Пумельхен Белле.

– Действительно. Из-за забастовки рынок не работает.

– Ничего не остается, кроме селедки.

В углу кухни стоит пузатая деревянная бочка, заполненная доверху селедкой, и это единственное, чем питаются члены Движения в последние недели.

Селедка и картошка. Селедка с луком и без лука. Соленая или жареная, нарезанная вдоль или поперек. Целой она выглядит, когда Пумельхен жарит ее на масле и подает горячей и сильно пахнущей а блюдцах, как некое лакомство, Но даже в таком виде эта селедка не может пленить сердца товарищей. Над бочкой Ромео тоже повесил плакат – «Страна, текущая молоком и медом!»

– Сегодня я поджарю ее на масле, – говорит Пумельхен, – и она будет похожа на мясо.

* * *

Белла молчит. «Если она уедет в страну молока и меда, в жизни не прикоснется к селедке, вкус и запах которой вызывает у нее позывы к рвоте.

– Я могу пойти к матери, – словно обращается к самой себе Пумельхен, и чувствуется, как ей трудно это произнести, – в кафе всегда остается много печений и всяких сладостей со вчерашнего дня, и с ними нечего делать. Вправду, Белла, это будет сюрпризом для товарищей. Пироги, печенья и кофе для всех!

Почему бы, действительно, не сходить Пумельхен к матери и взять все эти оставшиеся вкусные вещи? Почему бы нет? И она, Белла, может сходить к своей матери и попросить ее купить им свежее мясо. Мать это сделает с удовольствием. Она может так же сходить к отцу и просто сказать ему: холодно нам, отец. Купи нам уголь. Отец это тоже сделает с удовольствием. Дела у отца процветают даже в дни тяжелого кризиса. Отец готов для нее сделать все. Согреть весь Дом! – Коротко остриженные ее волосы встают дыбом, рука замирает на лбу: что за мысли! Они подходят Пумельхен, она ведь все еще не воспитана, – но не ей, Белле!

– Ну, как ты предложишь такое? Брать у родителей! Ты принесешь пироги, а я – уголь и мясо. У многих из товарищей есть родители, кассы которых ломятся от денег?! Трудно нам, что ли организовать пожертвования и нормально существовать... Как евреи в стране Израиля, живущие на сборе пожертвований в диаспоре? Может, и мы найдем какого-нибудь барона, который возьмет на свой счет? Нет! Никаких одолжений от родителей! Нет халуца без гордости в душе.

– Хорошо, будем голодными и гордыми. Отлично, Белла, прекрасно. Но разве ты не видишь, как все изменились в последние недели, что с нами делает голод? Мы ведь только говорим о еде. Ты всегда занята и не всегда с нами. Но я здесь день за днем, всегда с товарищами, и когда они возвращается сюда и приходят на кухню, глаза их с хищностью смотрят даже на соль, которую я подсыпаю в кастрюлю... и тогда я чувствую, что голод не пара душевной гордости. Голод превращает селедку в средоточие мира. Нет. Лучше брать пироги и мясо у родителей, только чтобы еда не превратилась в главное содержание нашей жизни.

– Верно, Пумельхен, голод – плохой советчик. Ненавидят селедку, как самого главного врага души, и полны душевной ласки к пирогам. Еда и уголь оборачиваются духовными проблемами. Но это проблемы материальные, от которых мы стараемся освободиться во имя мечты... Об изобилии? Наши духовные проблемы качаются, как маятник, между нуждой и изобилием. Разве именно это идея скрыта в скромной жизни?

– Ну, и как мы выберемся из этого положения?

В окно заглядывает стужей и снегопадом мутный зимний день.

– Нет у меня свободного времени, – Белла отрывает взгляд от окна и убегает из кухни.

В комнате она тотчас развивает кипучую деятельность. Застилает постель, наводит тут и там порядок, и опускается на стул у стола. Раскрывает картонную папку, извлекает из нее две большие фотографии. Она ведь тоже должна подготовить своих воспитанников к юбилею. Ее подразделение должно построить модель кибуца в Издреельской долине для юбилейной выставки.

На фотографии – кибуц, созданный два года назад. Темная скалистая гора, продолжающаяся хребтом понижающихся округло сглаженных холмов, надвинутых друг на друга. Вокруг них множество утесов. У подножья хребта – маленький кибуц: один барак, и вокруг него много палаток. Все это выглядит, как бумажные декорации. Временное жилье, развернутое в сторону хребта. Барак – это столовая для обитателей палаток. Окна его разбиты, дверь распахнута. Белла ощущает ветер, дергающий окна, и видит внутренним взором бочку с селедкой, стоящую в углу барака.

– Как у нас.

Белла быстро возвращает фотографию в папку, и рассматривает вторую. Кибуцу уже исполнилось десять лет. Гора все та же, бросающая вызов окружающему пространству, но у подножья уже виден пояс широко раскинувших ветви рожковых деревьев и вечнозеленых кипарисов. Белеют небольшие домики, жалюзи, обширные веранды, закрытые двери, Ряды пальм навешивают тень на дорожки между шеренгами домиков. Тень! Нет больше испепеляющей жары, открытых дверей и разбитых окон. Филипп стоит у входа в белый красивый дом, как бы провозглашая: я говорил тебе тогда, у озера, в тот летний солнечный день, что в стране Израиля мы будем растить еврейских девушек, как мадонн, красивых, светлых и спокойных.

В последнее время любовь ее к Филиппу, как рана, то заживающая, то снова открывающаяся. Белла была уже душевно спокойна, встречаясь с ним, как с чужим человеком. Но каждодневные трудности ослабили душевные силы, и сделали ее беспомощной, вернув к тем дням.