Три заповеди Люцифера - Александр Овчаренко

— Вы давно знакомы с Железновой? — бесцеремонно вклинился в монолог Каледин.

— Примерно лет пять, может быть, шесть. Стелла Андреевна — человек тонкой душевной организации и подсознательно тянется к прекрасному…

— Неужели? — снова перебил собеседника Каледин. — Вся Москва только и говорит о её тонкой душевной организации. Конкурентов давила так, что профессионалы завидовали.

— Позвольте мне продолжить? — повысил тон Шлифенбах, подчёркнуто проигнорировав последнюю реплику собеседника.

— Извините.

— Так вот, Стелла Андреевна, воспользовавшись создавшейся ситуацией, добыла Вам приглашение на свадьбу, что как нельзя лучше соответствовало моим планам.

— Вам надо, чтобы я встретился с Вами именно в мастерской? — догадался Каледин.

— Именно так, — согласился реставратор и извлёк из кармана сложенный вчетверо лист бумаги. — Это композиционный портрет предполагаемого убийцы моего отца, — пояснил он. — Мне его показал один из сотрудников вашего ведомства, когда допрашивал меня. Я позволил себе ксерокопировать его.

Кантемир сразу узнал портрет, написанный Манюней по его просьбе.

— Тогда я сказал, что это лицо мне незнакомо, — продолжил Шлифенбах после короткой паузы. — Но это не совсем верно. Примерно полгода назад я обнаружил в запасниках музея портрет молодой женщины, в котором сразу узнал руку великого мастера. Однако доказательств в том, что портрет является утраченной в 18 веке картиной великого русского художника, не было никаких. Вопреки устоявшимся традициям, картина не была подписана, и в журнале учёта значилась как «Портрет итальянки». Почему итальянки? Не знаю, но изображённая на нём женщина хоть и одета в русское платье, теоретически могла быть уроженкой Апеннинского полуострова. К тому же черты лица и разрез глаз характерны для уроженки юга Италии.

— Нельзя ли сразу определить, какая связь между смертью вашего отца и завалявшегося в запасниках «Портрета итальянки»? — не выдержал подполковник, которого немного раздражала академическая манера повествования собеседника.

— Можно и сразу, — поморщился Оскар Эммануилович, недовольный тем, что его перебили, и подошёл к завешенному простынёй портрету.

После того, как простыня упала на пол, взору Каледина предстал портрет красивой черноволосой дамы с миндалевидными глазами. На вид ей было около тридцати лет, а дорогая одежда, холёное, немного надменное лицо, и тщательно уложенные в высокую причёску волосы говорили о том, что изображённая на портрете женщина могла принадлежать к высшим слоям общества того времени.

— Манера письма, тщательно проработанные детали и сама композиция портрета даёт мне возможность предположить, что это полотно принадлежит кисти великого…

— Стойте! — вновь перебил Кантемир собеседника и даже вскочил с места. — Подождите! Я где-то видел это лицо, вот только не могу вспомнить, где.

В ответ Шлифенбах молча приложил к портрету ксерокопию ориентировки предполагаемого убийцы. От неожиданности подполковник вздрогнул.

— Если бы Вы не сказали, что портрет старинный, можно было предположить, что на ориентировке изображён сын этой женщины, — растерянно пробормотал Каледин. — Но ведь это невозможно!

— Невозможно, — подтвердил реставратор. — Однако это не последний сюрприз, который преподнёс мне этот таинственный портрет. В журнале учёта под инвентарным номером, который был присвоен портрету в момент поступления его в музей, значатся две единицы, то есть две вещи.

— Ещё один портрет? — удивился Кантемир.

— Я тоже так думал, — усмехнулся Оскар. — Поэтому с удвоенной силой возобновил поиски в запасниках музея, но никакого портрета не обнаружил.

— Ещё одна историческая загадка?

— Уже нет. К моему удивлению, под этим инвентарным номером я обнаружил пакет из плотной обёрточной бумаги, запечатанный сургучом. В пакете находилось вот это, — и Шлифенбах протянул Кантемиру книгу в твёрдом переплёте, уголки которого были отделаны потемневшим от времени серым металлом. Каледин машинально поскрёб один из них ногтем.

— Серебро, — подтвердил его догадку реставратор. — Вы держите в руках дневник уроженца Саратовской губернии незаконно рожденного сына местного скотопромышленника Евгения Саротозина. Впрочем, как это следует из дневниковых записей, фамилия и имя автора этих строк вымышленные.

— Странно, — удивился Кантемир. — Обычно дневнику доверяют самые сокровенные мысли, и при этом не скрывают своего имени.

— На это у него были весомые причины. У Вас в руках дневник Джека Потрошителя.

— Кого?

— Да-да, Вы не ослышались, именно Джека Потрошителя. Возможно, Саратозин был лишь его последователем, хотя если сопоставить даты описанных в дневнике убийств, то можно предположить, что Евгений Саратозин и Джек Потрошитель — один и тот же человек. Впрочем, человеком его назвать трудно.

Подполковник раскрыл дневник, но прочитать ничего не смог, так как страницы были покрыты ровным, но мелким убористым почерком.

— Трудно что-либо разобрать. Местами чернила выцвели, но в условиях криминалистической лаборатории текст прочитать возможно, — сделал заключение Кантемир.

— Я обошёлся без услуг криминалистов. — довольным тоном произнёс Шлифенбах. — Как у реставратора, у меня имеется кое-какое оборудование, которым я не преминул воспользоваться. Я потратил не один вечер, и вот что могу сказать определённо: на портрете изображена мать Евгения Саротозина. Кстати, она действительно оказалась итальянкой.

— И как это можно соотнести с гибелью вашего отца?

— Пока не знаю, но интуиция подсказывает мне, что определённо какая-то связь между этими фактами есть.

— Я изымаю у Вас этот документ на время проведения следствия, — решительно произнёс Каледин, захлопнув дневник. — Протокол изъятия составим позже.

— Что-то похожее я предполагал, — примирительно произнёс Оскар Эммануилович и протянул Кантемиру прозрачный файл, который извлёк из ящика рабочего стола. — Тогда возьмите и это фото, возможно, оно Вам пригодится.

С фотографии, сквозь прозрачную оболочку файла, на подполковника миндалевидными глазами надменно взирала таинственная незнакомка. 

Глава 20

09 часов 30 мин. 3 октября 20** года.

г. Москва, Лубянская площадь

Это были два тетрадных листа в клеточку, неаккуратно вырванные из середины ученической тетради и заполненные размашистым крупным почерком, неотягощённым знаками препинания.

«Так пишет человек, находясь в сильном душевном возбуждении, — отметил про себя Кантемир. — Ну, а что касается грамотности и построения фраз, можно сделать вывод, что автор письма диплома о высшем образовании не имеет, и его прошлое не является примером для законопослушных граждан».

К письму был пришпилен скрепкой помятый конверт.

— Отправлено из почтового отделения «Парголово», — пояснил Баринов, видя, с какой тщательностью Каледин изучает конверт. — Судя по штемпелю, три дня назад. Сегодня товарищи из Питера самолётом переправили. Перед этим был факс, но я настоял, чтобы нам направили подлинник. Эксперты в Питере уже поработали, «пальчики» сняли, и дали заключение, что письмо держал в руках именно Константин Крутояров. Он у них в Питере как семейный дебошир проходит. Судя по всему, личность мелкая, никчёмная, но заняться им следует.

— А писал тоже он? — машинально задал вопрос Кантемир и тут же смутился: так разговаривать с заместителем директора ФСБ не полагалось.

— Графологическая экспертиза сейчас проводится, — уточнил Владимир Афанасьевич, сделав вид, что не заметил нарушения этикета со стороны подчинённого. — Из личного дела по прежнему месту работы Крутоярова изъяли написанные им собственноручно заявление о приёме на работу и автобиографию. Текста мало, но эксперты обещали заключение в течение дня. Читай, больше отвлекать не буду.

Каледин разгладил ладонью письмо и углубился в текст.

Письмо Константина Крутоярова

Граждане начальники! Пишет Вам простой рабочий парень Костя Крутояров. Во-первых строках своего письма спешу сообщить вам, граждане чекисты, что я завсегда был по жизни нормальным пацаном, и если где и нарушал закон, то чисто по пьянке. Каюсь — бываю во хмелю не сдержан, и могу в сердцах ругнуться по матушке, но сейчас речь не об этом.

Так уж случилось, граждане начальники, что судьба моя лихая выкинула такой фортель, что вынужден я податься в бега. А потому прошу вас, помогите мне — простому мужику, которого нынче травят, как волка позорного, а я, если честно (землю жрать буду!) ни в чём не виноват! Мамой клянусь, никогда я «мокрушником» не был, и крови на моих мозолистых руках отродясь не бывало. Простите, товарищи НКВДешники, что путано излагаю. Мысли мои скачут, словно бесенята при белой горячке, то ли от страха за мою разнесчастную жизнь, то ли от возмущения, что подставили меня, как последнего лоха, а может быть, даже и оттого, что вот уже вторую неделю, как я не пью. Хотя порой так тянет, граждане начальнички, заложить «соточку» за воротник, что готов градусник заглотить, лишь бы градусы были! Простите, опять сбился с мысли. Итак, всё по порядку.