Андрей Платонов - Алексей Варламов

Англичанин Перри близок к Михаилу Кирпичникову из «Эфирного тракта», которого тоска и тяга к странничеству погнали в Америку, и он применяет на чуждой земле свои знания так же, как Перри попытался применить их в России. Только Кирпичников делает это в менее драматических обстоятельствах, благо его калифорнийский хозяин не чета русскому царю Петру, с большим успехом, да и с сознанием того, что его русская жена Мария — а вот она не чета англичанке Мэри — будет ждать, и если не дождется, то лишь потому, что их разлучит смерть. И про нее, Марию, можно сказать то, что хотел бы сказать про свою невесту Перри: «А ежели бы в тылу имелась достоверная любовь, тогда бы каждый пешком пошел хоть на луну!»

Бертрана Перри нельзя считать идеальным платоновским героем, как нельзя считать таковым и Кирпичникова, променявшего «теплое достоверное счастье на пустынный холод отвлеченной идеи», да к тому же еще увлекшегося на чужбине мещаночкой Руфью. Но, пожалуй, самая существенная разница между этими персонажами состоит в другом. Если Кирпичников смеет думать — и автор ему не противоречит, — что он совершенно понял примитивную, ребяческую Америку с ее культом потребления и примитивнейшими запросами («Кирпичников хохотал. Он читал где-то, что американцы по развитию мозга — двенадцатилетние мальчики. Судя по Риверсайду, это была точная правда»), то Бертрану «дикая и таинственная» Россия с ее «страшной высотой неба над континентом, которая невозможна над морем и над узким британским островом», остается неясна. Она поражает, пленяет его, но нимало не раскрывается, а лишь немного приоткрывает свою таинственную жизнь: «Казалось, что люди здесь живут с великой скорбию и мучительной скукой. А на самом деле — ничего себе. Ходили друг к другу на многие праздники, пили самодельное вино, ели квашеную капусту и моченые яблоки и по разу женились».

Под этим слоем находится иной, тот, что имеет прямое отношение к проектам Петра и попыткой их реализовать Бертраном: «Мужики не чаяли, когда эта беда минует Епифань, а по воде никто не собирался плавать; может, пьяный когда вброд перейдет эту воду поперек, и то изредка: кум от кума жил в те времена верст за двести, потому что сосед соседа в кумовья не брал, — бабы не дружили». Самим же бабам, наиболее здравомыслящей части общества, и вовсе изначально видна дутость петровских прожектов: «А что воды мало будет и плавать нельзя, про то все бабы в Епифани еще год назад знали. Поэтому и на работу все жители глядели как на царскую игру и иноземную затею, а сказать — к чему народ мучают — не осмеливались».

Другое дело, понимает ли эту непостижимую луковичную глубину России, а также народную точку зрения относительно своих стратегических планов платоновский царь Петр, насколько присущ он или чужд народу, над которым по Божьей воле властвует и который в письме к Перри называет холуем, не принимающим своей пользы, — вот здесь дать однозначный ответ много труднее. Петр обрисован в «Епифанских шлюзах» скупо, но образ возникает жуткий. Царь в «Епифанских шлюзах» отнюдь не тот строитель чудотворный, каким написал его Пушкин в «Медном всаднике», и этот взгляд разделит Платонов в статье «Пушкин — наш товарищ» десять лет спустя. Епифанский Петр одна тысяча девятьсот двадцать седьмого года не таков. Он, перефразируя Пушкина же, ужасен, но — не прекрасен. Лютый, мстительный, злобный, физически неопрятный (ходит похаркивает и тяжело переваливается). К черту такого царя и его каналы, хотя… хотя не зря говорит один из стражников, что «из женчины царь народ на войну не тронет». Все ж государственное ставит выше личного и народ попусту в расход не пускает, только по делу.

Еще один вопрос, связанный с «Епифанскими шлюзами», насколько эту повесть можно считать исторической и до какой степени она соответствует реалиям петровского времени. Расхождений много, начиная с того, что реальный Джон Перри, прообраз двух братьев Вильяма и Бертрана, благополучно отбыл с помощью английского посла на родину, и заканчивая тем, что канал на самом деле был построен и по нему прошло порядка трехсот судов, недаром позднее в очерке «Че-Че-О» Платонов написал о том, что «Епифаньские шлюзы живы были до 1910 года». Таким образом, повесть с ведома ее создателя фактически вышла за рамки исторической прозы, которая предполагает большую степень привязанности к реалиям. И если Платонов мог не принимать во внимание, не знать или забыть, как «забыл» он о том, куда впадает Амазонка, что в 1709 году, к которому относится действие его повести, в Великобритании правила королева, но не король, а коллегии, о которых пишет Перри, появились только в 1717 году, то даже известная ему картина событий была искажена до такой степени, какой не позволяли себе ни Пушкин в «Капитанской дочке», ни Толстой в «Войне и мире».

В течение многих лет комментаторы «Епифанских шлюзов» указывали на многочисленные источники, которыми Платонов как будто бы пользовался — записками Вильяма Перри «Состояние России при нынешнем царе», переведенными на русский язык в 1871 году, книгой П. Н. Пузыревского об истории проектов соединения Волги и Дона, «Курсом русской истории» Ключевского. Однако известно платоновское признание жене, противоречащее этим спискам: «Очень мало (совсем нет) исторического материала. Опять придется лечь на свою „музу“: она одна мне еще не изменяет».

Муза оказалась хорошей и верной помощницей, а вот что касается исторического материала, то, как установила Елена Антонова, при работе над «Епифанскими шлюзами» в платоновском «списке литературы» фактически числилась одна единица — книга его предшественника по части мелиорации, инженера путей сообщения Антона Иосифовича Легуна «Воронежско-ростовский водный путь», изданная в Воронеже в 1909 году. Но зато пользовался Платонов ею так, как обыкновенно писатели документальными источниками не пользуются из опасения быть обвиненными в плагиате. Сравнение «Епифанских шлюзов» и «Воронежско-ростовского водного пути» показало обширные текстуальные совпадения меж ними, а следовательно, прямые заимствования, к которым автор «Фабрики литературы» прибегал, не видя в том ничего зазорного (то же самое повторится и с рассказом «Иван Жох», и с «Городом Градовым», и с повестью «Сокровенный человек»). Так, на стыке глубоко личного, сокровенного и документального, заимствованного, скорее вопреки, нежели по законам литературы — а по отношению к исторической литературе о законах говорить можно — возник шедевр.

Повесть «Епифанские шлюзы», опубликованная в июньском номере журнала «Молодая гвардия» за 1927 год и вошедшая в первый авторский сборник прозы, дав ему название, не вызывала большого числа откликов у критики, но обратила на себя внимание А. М. Горького, который горячо рекомендовал Платонова Тихонову-Сереброву, Сергееву-Ценскому, Груздеву, Фриче, Лутохину и прочим не последним в литературном мире республики людям. Однако в 1929 году журналистка В. Стрельникова, трудившаяся в газете «Вечерняя Москва» и совершенно справедливо написавшая в статье «„Разоблачители“ социализма» о том, что когда она попыталась вспомнить, «что говорила об этой книге наша критика, ничего не припомнила», обвинила автора в недоверии к социализму, увидев в повести сходство между «дутыми прожектами Петра и дутыми прожектами Октябрьской революции». (То же самое сочинит в 1933 году в своем донесении на Платонова оперуполномоченный ОГПУ Шиваров: «„Епифанские шлюзы“ — основная идея в аналогии между Петровской эпохой и эпохой строительства в СССР».) Платонов в статье «Против халтурных судей» возразил Стрельниковой, что «аналогии между петровской эпохой и нашим временем я не проводил нигде». Но все равно возникает вопрос: не был ли автор «Епифанских шлюзов», выбравший петровскую тему вслед за Мережковским, Алексеем Толстым, Пильняком и предвосхитивший пришвинскую «Осудареву дорогу», — а все эти писатели в той или иной степени параллели между историей и современностью проводили, — так вот не был ли Платонов в глубине души и сам пессимистически настроен по отношению к современному ему строительству?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});