Альманах всемирного остроумия №1 - В. Попов

Фонтенель был в опере. Ему было сто лет. В его ложу входит англичанин и говорит: «Я нарочно приехал из Лондона, чтобы увидать автора «Фетиса и Пелеи». – «Милостивый государь, – возражает Фонтенель, – я вам дал на это время».

* * *

Не отдавая еще своей трагедии «Смерть Генриха IV» на французский театр, Легуве хотел прочесть ее Наполеону, и император согласился ее прослушать. Аудиенция была назначена в полдень. Легуве отправился в Сен-Клу с Тальма, который должен был читать его пьесу. Когда они приехали, сестры императора и их придворные дамы собрались в голубую залу, где должно было происходить заседание. Всем им чрезвычайно хотелось послушать новое произведение автора: «Le mѐrite des femmes» (достоинства женщин); но Наполеон вежливо прогнал их, сказав, что это собрание частное, в котором могут присутствовать только императрица, император и гофмаршал. Наполеон сам запер задвижкой дверь голубой залы, которая вела в парадные апартаменты, потом, указав Легуве на стул, пригласил его сесть. Видя, что Легуве не решается сесть, Наполеон сказал ему с обязательной досадой: «Разве вы хотите заставить меня стоять?» Тальма начал чтение. В начале пьесы Генрих IV с прискорбием рассказывает своему поверенному Сюлли, как огорчают его поступки надменной и властолюбивой Медичи. Слушая эти стихи, Наполеон дружески улыбнулся Жозефиек, как будто благодаря императрицу за ее кротость и неизменную преданность; потом при описании привязанности Генриха IV к Сюлли, счастье иметь истинного, искреннего друга, счастье, которое так редко достается в удел государям, Наполеон сделал приветливый знак рукой Дюрану, который стоял опершись на спинку кресел и слушал с величайшим вниманием. Когда Тальма прочел следующий стих, который Генрих IV произносит, как бы предчувствуя свою близкую кончину:

Je tremble, je ne sais qnelqu’nn pressentiment[100]

Наполеон прервал чтение и сказал Легуве: «Я надеюсь, что вы перемените это выражение; король может дрожать, потому что он такой же человек, как и другиe, но он не должен в этом сознаваться».

Легуве взял из рук Тальма свою рукопись и тотчас переменил этот стих следующим образом:

Je fremis… etc…[101]

Наконец заговорщики достигли своей цели, и Генрих IV поражен ножом, который изуверные монахи вложили в руку Равальяка. Сюлли, вне себя от ужаса и горести, рассказывает об этом ужасном событии.

«Бедняга! Превосходный был человек!» – повторил несколько раз Наполеон, между тем как Жозефина заливалась слезами. «Вы хорошо сделали, – прибавил он обращаясь к Легуве, – что указали на виновников этого гнусного преступления. Разумеется, вам не избегнуть критики, но я предсказываю вашей пьесе огромный успех».

По окончании чтения, Наполеон разговаривал о Легуве о других его произведениях и изъявил намерение даровать ему награду, которой он по справедливости заслуживаем своим талантом. Легуве скромно отвечал, что он уже вполне награжден. «Ни даже пенсии? Вы однако ж не богаты». – «Уверяю вас, что я ничего не желаю, ваше величество». – «Вы, любезный Легуве, истинный литератор», – сказал Наполеон.

На другой день император приказал сказать актерам Первого Французского театра, чтоб трагедия Легуве была поставлена на сцене как можно скорее, и что он с императрицей будет присутствовать на первом представлении. Через неделю после того афишка известила о представлении трагедии «Кончина Генриха IV».

* * *

Знаменитый актер Гаррик[102], узнав, что кто-то намерен издать с портретом сочинения одного знакомого ему поэта, умершего, не оставив после себя своего изображения, сумел придать своему лицу такое удивительное сходство с покойным, что издателю сделалось дурно, когда он вошел к нему в комнату. Портрет был написан, и сама вдова поэта находила его удивительно схожим.

* * *

Композитор Галеви[103] пересматривал свою оперу «Королевские мушкетеры», уже им оконченную, но которая еще не репетировалась в театре. Вдруг под его окном раздается пение одного из мотивов этой оперы. Он вскакивает в удивлении и, уверенный, что никто еще не мог слышать этого сочинения, воображает, что, думая создать свое, он конечно только перефразировал мотив, где-нибудь слышанный и оставшийся у него в памяти. «Да, – воскликнул самолюбивый композитор, – я беден зрителями, у меня нет воображения, есть только память, я не художник, я просто копиист». И отчаянию его нет меры. Наконец дело выясняется очень просто. Под окном пел маляр, беливший наружные стены, в пел точно мотив из «Мушкетеров», слышав его однажды, когда красил двери в квартире примадонны, разбиравшей некоторые номера оперы по просьбе самого маэстро.

* * *

В 1813 г. Россини жил в Венеции и занимал очень некрасивую комнату. Погода была суровая и чтоб не топить камина (скупость маэстро всем известна), он писал не вставая с постели. В эту минуту нотный лист, на котором он писал, вырвался из-под его руки и упал под кровать. Россини хотел его поднять, но холод в комнате был так велик, что он поспешил снова спрятаться под одеяло и только издалека поглядывал на свой неоконченный дуэт. Наконец досада его взяла. «Э! – подумал он, – что упало, то пропало! Не зябнуть же мне, в самом деле из-за таких пустяков. Ведь этот дуэт всецело сохранился в моей памяти». И не думая более о нотном лоскутке, он со скоростью, ему свойственной, записал дуэт вторично, но у него было такое обилие мыслей, что сочинение вышло совершенно новое. В эту минуту в комнату вошел один из его приятелей. Россини попросил его, прежде всего, поднять лежавшую на полу бумагу, потом пропел ему оба номера и тогда спросил, который из двух, по его мнению, лучше подходит к моменту, который должен изображать. Приятель нашел, что второй слишком игрив и дал предпочтение первому номеру, а из второго маэстро тут же сделал терцет[104] для той же оперы.

* * *

Бетховен до такой степени увлекался, дирижируя оркестром, что принимал самые забавные позы согласно с темпом, то поднимаясь на цыпочки в crescendo, то, напротив, почти садился на пол, укорачивая тело свое в diminuendo; изображая piano, он плавно, как крыльями, пошевеливал руками, а в forzando топал ногой, а иногда стремительно подпрыгивал. Однажды, дирижируя оркестром, игравший в первый раз его новый концерт, Бетховен», дойдя до cadenza, сложил» руки на груди и только быстрыми движениями пальцев, как бы перебирал клавиши на фортепьяно, изображая беглый взмах первой скрипки, оканчивающийся продолжительным fermato, после которого все инструменты вместе ударяют громкий аккорд. Для изображения этого эффектного перехода Бетховен мгновенно раскинул в обе стороны руками, пюпитр пошатнулся, ноты разлетелись, cвечи выскочили из подставок, и розетки их с дребезжанием битого стекла упали на пол. Поднялась суматоха, оркестр остановился и зловещий хохот в публике приветствовал Бетховена, который не слыхал шума, но был раздосадован своей, неловкостью только потому, что прервал свой концерт в самом его эффектном месте.

В другой раз для предупреждения подобной неприятности, свечи поручено было держать двум мальчикам. Бетховен начинает свои эволюции, но до злополучного fermato все идет благополучно. Увлеченная прелестью музыки публика не обращает внимания на телодвижения композитора и с явным сочувствием внимает божественным звукам. Между тем мальчуганы, сыновья одного из музыкантов, зная несколько ноты, зорко следили за партитурой, намереваясь вовремя отдалиться от размаха руки Бетховена. Один из них, действительно, успел отскочить в сторону, но другой, заглядевшись на публику, подвергся всей силе удара в с громким криком полетел на пол». Несчастный композитор в сильном гневе удалился и с тех пор он уже никогда не дирижировал на публике оркестром.

* * *

Тальма одевался, готовый ехать в театр. К нему вошла актриса Р., красивая женщина, хотя и не первой молодости. Увидев ее, Тальма замахал руками, потом зажал уши и сказал: «Нет, петь, нет! Тысячу раз нет!» Актриса засмеялась. «Ну, ну, полно, голубчик, кобениться. Ведь это просто капризы. Ты же не захочешь нанести театру убыток в 6000 франков» – «Зачем они поставили мое имя на афише без моего согласия? – твердил упрямый трагик, – я устал играть всю неделю, мне надоело плясать под их дудку. Они засылают тебя, потому что знают наши дружеские отношения, но это не поможет: я играть завтра не буду!» – «Тальма!» – «Нет!» – «Голубчик Тальма». – «Не искушай, меня». – «А! если так, то вот тебе! – и обвив руками его шею, она крепко его чмокнула. – «Спасибо, спасибо, милый товарищ, ты согласен, я это вижу и бегу порадовать директора». Тальма расхохотался и дал согласие.

* * *

Знаменитый композитор Берлиоз[105] тщетно ожидал достойной оценки при жизни; его великие творения не находили поклонников и современники оставались глухи к его несомненному таланту. «Время придет», – говорил он друзьям, досадовавшим на такое равнодушие публики.