Стрельба по бегущему оленю - Геннадий Головин

На одной из таких улочек он и увидел бакалейную лавчонку. Едва увидел, вспомнил, что с утра ничего не ел.

Две ступеньки вели вниз. Воняло керосином. Воняло селедкой.

В лавке никого не было. Но едва он спустился, за прилавком открылась дверца и выглянул мужичонка в несвежем фартуке.

— Чего-с изволите, господин гимназист?

— Булку там какую-нибудь… — грубо сказал Валет. — Колбасы, что ли, вон той, полфунта.

Бросил на прилавок единственный свой пятиалтынный. Тот самый ненавистный, жалкий, оскорбляющий пятиалтынный, который дает ему отец на гимназические завтраки и «протчее».

Лавочник выдернул ящик из прилавка и пренебрежительным жестом смахнул туда монетку. Может быть, даже и ухмыльнулся при этом, тонко показывая, что уж кто-то, а он-то знает природу этих денег.

У Валета вдруг зло зазвенело в ушах от бешенства. Дальше все делал словно бы и не он.

— Ну-ка… — он шагнул за прилавок, дергая из кармана револьвер. — Ну-ка, ты! Видишь? — и ткнул в сторону бакалейщика дулом.

Рукой, свободной от оружия, вытянул ящик и стал не глядя выгребать оттуда какие-то бумажки. Зазвенели, падая на каменный пол, монеты.

Лавочник стоял обомлев.

— Э! Э! Э! — наконец завопил он, протестуя, и бросился на Валета.

Тот ударил его, как ударил бы кулаком, — дулом в зубы. Лавочник схватился за рот и отскочил.

А Валет все выгребал из ящика деньги, совал в карман, и голова его гудела все горячее и больнее. Он даже плохо видел перед собой от этого гуда.

— Это ж как это? — занедоумевал вдруг бакалейщик плачущим негромким голосом. Оторвал руку ото рта, увидел кровь и завизжал наконец в настоящий голос: — Митя! Митенька! Граблют!

Валет вылетел из-за прилавка. Распахнулась другая дверь, и оттуда выскочил заспанный толстомордый парень. Должно быть, сын.

— Чего? Где? — ошалело заспрашивал парень.

— Да он вот! — плаксиво сказал мужичок и показал кровь.

— Ты что ж это делаешь? — негромко удивился парень и страшно улыбнулся.

В руке у него оказалась железная рейка безмена. Противовес был внизу, и парень держал безмен, как кувалду.

Бежать было некуда. Парень стоял ближе к выходу.

— Не подходи! — припадочно заверещал Валет и, весь вдруг затрясшись, почти теряя сознание, выставил перед собой руку с револьвером. — Не подходи! Убью-у-у!

Парень увидел оружие и, готовый было броситься, приостановился.

— Деньги забрал! — подзуживая, крикнул отец.

— Ах ты! — с ненавистью процедил парень, распаляя себя. — Ах ты, рвань подзаборная! — и сделал шаг.

Но тут же замер, словно окоченел. Лицо его омертвело в страшной гримасе ужаса.

Он глядел на руку, держащую револьвер, и видел, что палец медленно нажимает спусковой крючок и что боек поднимается от этого движения, как живой, — неотвратимо и страшно.

— Не на-адо! — взвизгнул умоляюще отец, который смотрел не на руку, а на лицо Валета и вдруг понял, что это — лицо убийцы.

Курок щелкнул по капсюлю. Выстрела не произошло. Произошло между тем непонятное: парень рухнул на пол, как мертвый.

Валет бросился вон. Последнее, что он слышал, — это крик лавочника.

— Ми-и-тенька! — как по убитому крик.

Сколько бежал, куда бежал — ничего не запомнил.

Очнулся, когда шел по линии трамвая и рассовывал деньги по карманам. Его трясло.

Остановился, набрал снега в фуражку. Помогло. Снег таял и тек по лицу, как слезы.

Вокруг темнело. Шел час гаденьких зимних сумерек — час, когда умирал Валька Рыгин — гимназист и рождался налетчик, убийца Валет.

Путь его лежал мимо «Европейской». Зажимая в кармане влажной рукой комок денег, он привычно глянул на зеркальные окна, на шторы, и ничегошеньки-то не почувствовал, кроме тоскливой усталости. Игрушки кончились… Но «Европейская» по-прежнему не подпускала его к себе.

Но вот все-таки — через два с лишним года — он идет в «Европейскую».

За эти годы он стал матерым бандитом, хладнокровным, осторожным и очень жестоким. Даже видавшие виды налетчики дивились порой, с каким садизмом расправляется он со своими жертвами. Там, где достаточно было простой пули, он устраивал то, что на их языке называлось «концерт».

Он порой бывал сентиментален, слезлив, слюняв, особенно во хмелю да под жалостливую песню. Но вовсе не жалость к оголодавшему однокашнику заставила Валета повести Ваньку к Арончику, накормить его, напоить, дать жратвы для домашних…

С недавних пор Валет — в глубокой тайне от всех — подумывал о том, как бы ему отколоться от Ваньки с пятнышком. С недавних пор он все чаще и задумчивее глядел на окружающих его людей как на возможных «шестерок» в его собственном деле. Конечно, только спьяну да сдуру могло померещиться, что для такой роли сгодится Ванька Стрельцов, учительский сын. И все же не зря — ох не зря! — кормил он его у Арончика…

Ваньку с пятнышком он боялся и ненавидел. Боялся всем нутром, как дети боятся темноты, женщины — залетевших на огонь мотыльков, как человек боится и ненавидит змей. Когда хозяин невзначай останавливал на нем взгляд своих оледеневших гадючьих глаз, у Валета что-то обрывалось в животе: «Все! Хана!»

Он и ненавидел-то его больше всего за этот свой страх перед ним да еще, конечно, за те бесчисленные, крупные и мелкие унижения, которые обязательны, когда один — хозяин, а все остальные — в подчинении.

Шлепнуть бы его, зажмуривши страх, — это, конечно, пара пустяков. Но у блата такие секреты недолги.

Тут склеивать дело надо по-иному, тонко и тихо, решил Валет. Тихохонько, без шума-шороха, должен сыпануться Ванька с пятнышком. Да не на старье сыпануться, а на свеженьком дельце, к которому Валет — весь блат свидетель! — ни боком, ни припеком.

…Вчера, когда шел от «княжны», случайно встретил опять Стрельцова. Тот стал плакаться — гнул, понятно, к тому, чтобы еще разок похарчиться у Арончика. Лишний рот, говорит, появился. Двоюродник какой-то из Москвы. Работает будто бы в Совнаркоме. Но только Ванька говорит, что это все брехня. Из офицеров он и год назад еще был на юге. Живет, правда, в гостинице «Европейская». Все бедным прикидывается. Вчера, слава Богу, паек принес и флягу самогона где-то достал. Напился и сболтнул, что ехал по секретным каким-то делишкам в Питер, а того человека, к кому ехал, припечатало Чека и вот до зарезу нужны ему деловые. Устрой ты ему, Валька, знакомство с кем-нибудь, говорил Стрельцов, пусть отстанет от нас.

«Мне всегда фартит, — подумал горделиво Валет. — Я — первый, это точно, кому Ванька про того офицера рассказал. „А кому же еще? — говорит. — Уж если кто и деловой, так это ты, Валя, наверное. Да я, — говорит, — других ведь не знаю…“ Это хорошо, что ты, Ваня, больше никого не знаешь. Да ведь только, хоть и не знаешь, я тебя все-таки чуть попозже, тихонечко этак, перышком… Чтобы не вякнул сдуру. Но это попозже, Ваня, попозже. Мне пока что тезку твоего определить надо. Очень надо. Пора».

Вот почему Валет идет сегодня в гостиницу «Европейская»…

6. ВЛАДИМИР ТУЛЯК

Вместо прежнего швейцара-генерала Валета в вестибюле остановил красноармеец с ружьем:

— Вам к кому, товарищ?

Валет растерялся. Вот те и «Европейская»!

— К этому… Федоров фамилия. — И окончательно вспомнил: — Третий этаж, триста сороковая комната.

— Минуту, товарищ… — Солдат поводил по списку пальцем. — О, к товарищу Федорову? — И отдал честь: — Пожалуйста, на третий этаж.

— И так знаю, что не на пятый, — обиженно буркнул Валет и пошел, с любопытством оглядываясь по сторонам.

И колонны тут были розового мрамора, и лепные бабешки голые свисали с карнизов, разглядывая Валета, и лестницы были шикарные… Но где же твой трепет, Валечка? Где обмирание в сердце? Где горделивое клокотание в груди?

Вот и сбылась, Валечка, твоя мечта, и вот ты — в «Европейской». И не сявкой идешь, а как король, но только вот настроение почему-то — почему бы? — хоть вой!

Ну так и повой, Валет, повой…

«А Федоров-то — ого-го… — подумал Валет. — Ишь как солдатик во фрунт становился!»

Постучал в триста сороковой и, не дожидаясь ответа, вошел.

Ожидал почему-то увидеть нечто толстомордое, лысоватое, бурчливым голосом говорящее, в окружении злата-бархата, канделябров разных, шманделябров, и непременно чтоб стеганый халат на нем…

Человек сидел спиной к двери, утонув в кресле. На появление Валета отозвался спокойно, даже лениво:

— Кто там?

Несуетливо выглянул из-за спинки.

— Да я это… — внезапно растерявшись, сказал Валет. И вдруг заметил неприметно глядящее из-под ручки кресла дуло револьвера. — Валька… Рыгин.

— И что тебе, Валька Рыгин, от меня надобно? — спросил человек, опять отворачиваясь и глубоко уходя в кресло.

Рыгина это задело. «Стукнуть бы тебя сейчас, аккурат сквозь кресло. Только вот зачем?»