В ролях (сборник) - Виктория Лебедева

Деньги кончались, еще не начавшись. Любочка всегда честно исполняла свою работу, но работа для нее была не средством к существованию, а скорее развлечением, хобби. Да и к чему ей было беспокоиться? Рядом всегда находился кто-то большой и сильный, это ему положено было добывать условного мамонта. Оттого Любочка постепенно разучилась видеть связь между собственными тратами и заработком и теперь растерялась. Она понятия не имела, откуда берутся деньги. Пришлось по дешевке продать свой ваучер – за шесть тысяч против десяти, – но этой суммы едва хватило до конца месяца.

Из театра побежал персонал, новых спектаклей никто не ставил. Любочка по совету верной Нины стала шить на заказ соседям и бывшим сослуживцам. Яркая китайская одежда, которую тоннами продавали на вещевых рынках, расползалась по швам и стреляла электричеством, поэтому заказы не переводились. Но вот беда – все сложнее становилось купить приличный материал, и однажды Любочке довелось выкраивать бывшей театральной бухгалтерше модную белую рубашку из новой батистовой простыни.

В другое время и в другом месте среди многочисленных приятелей наверняка нашлись бы люди, которые пожалели бы Любочку, овдовевшую еще до замужества, – даже несмотря на то что признавали ее косвенно виноватой в смерти Лёвы. Но только не теперь. Теперь каждый оказался сам за себя и выплывал как мог.

Любочке было очень страшно и очень одиноко. Домашние вещи точно сговорились против нее. Срывались, обдавая хозяйку тугой пенной струей, краны, перегорали с громким упреждающим хлопком лампочки, как бы сама собой билась об пол посуда, тек холодильник, ломались прямо в руках утюг и плойка, искрили розетки, отлетали каблуки, выворачивались с мясом и безвозвратно терялись пуговицы, а на самых нарядных, самых любимых кофточках и юбках неожиданно обнаруживались жирные пятна.

Любочка пыталась как-то привыкнуть к этому всеобщему заговору, научиться жить среди бунтующих предметов, но у нее не выходило, и даже зеркало – верное зеркало, всегда доставлявшее хозяйке радость и довольство собою, ополчилось на нее и отражало теперь каждую морщинку, каждую складочку. Оно нарочно коверкало прекрасную тонкую шейку, комкая и растягивая нежную кожу, размазывало вокруг глаз серые унылые тени, рисовало ломаные линии на лбу, опускало Любочкину белую грудь, клоками наматывало на расческу густые спутанные пряди. Это было невыносимо, особенно по утрам.

Тело, никогда не приносившее Любочке ничего, кроме удовольствия, поддалось на эту подлую провокацию и засбоило. Оказалось, что в страшном реальном мире существуют, помимо простуды, мигрени и женских недомоганий, другие болезни. За пределами уютного и безопасного Любочкиного мирка спокойно проживали зубные врачи, эндокринологи и гастроэнтерологи; тут случались сердцебиения и колотьё в боку, высокое давление и одышка; в почках негаданно заводился песок. По утрам Любочка тяжело просыпалась и, вставая, чувствовала себя утомленной и разбитой. Было немного больно наступать на ноги, и, чтобы размяться немного, приходилось по несколько минут старательно массировать икры.

Не желая смириться, Любочка стала дважды в неделю подрабатывать натурщицей в училище искусств. Не из-за денег – доход с этого был невелик, – а из желания доказать самой себе, что она по-прежнему прекрасна, способна вызвать восхищение и вдохновить на творчество. Смущенные взгляды молоденьких студентиков ее отогревали, и не беда, что после многочасового сидения в одной позе ныла спина и затекали ноги-руки.

Маленькие возрастные разрушения, которые так напугали Любочку, были со стороны едва заметны, но у страха глаза велики – каждая морщинка казалась ей размером с траншею, где окопались вооруженные до зубов вражеские войска. И Любочка, уже не надеясь на собственные слабеющие силы, пустила в ход тяжелую артиллерию: под зеркалом появился целый арсенал крупнокалиберных снарядов, начиненных кремами на все случаи жизни – дневными и ночными, от морщин и для упругости кожи, омолаживающими и отшелушивающими, для рук, для ног, для тела. Здесь же помещались блестящие патроны ярких помад, торпедки туши, бессчетные боекомплекты теней и румян, компактный и рассыпчатый порох всех возможных оттенков. Любочка тратила на эту гонку вооружений львиную долю скудного своего дохода, и постепенно милая непосредственность, неувядающая детскость, которая раньше отличала Любочку от всех прочих, перерастала в вульгарную площадную яркость.

Она с удивлением обнаружила, что родник постоянного мужского внимания пересыхает. Никто больше не добивался ее, не говорил комплиментов, не рвался провожать до дома. Желая убедиться на практике, что еще не утратила окончательно свою женскую силу, Любочка несколько раз заманивала к себе на ночь кого-нибудь из бывших любовников. Конечно, они не отказывались, но и особого рвения не проявляли. Все это было не то, не так. Она точно милостыньку выпрашивала, а они подавали. «Что сделалось с ними, еще недавно готовыми выполнить любую мою прихоть?» – недоумевала Любочка; «Что сделалось с ней, еще недавно такой чистой и трогательной?» – недоумевали они.

Время шло, реальная жизнь постепенно отвоевывала позиции, оккупировала Любочкин незатейливый мирок, метр за метром, – пока не поглотила его целиком. Даже Нина, верная Нина, оказалась выбита за его пределы. Старая подруга, вооруженная большой клетчатой сумкой из дерматина, курсировала теперь по маршруту Иркутск – Маньчжурия, скупая в приграничной зоне по дешевке пестрые синтетические китайские тряпки, и ей было совершенно не до Любочки.

Любочка запаниковала. Она чувствовала себя потерявшимся ребенком, случайно забытым в чужом городе на вокзале. Некому было пожаловаться, некому поплакаться и очень хотелось к маме. Мама была мудрая, она всегда знала, что делать. Поэтому, едва дождавшись отпуска, Любочка отправилась прямиком в Выезжий Лог.

Глава 32

Галина Алексеевна постарела. Теперь это была сухонькая сгорбленная бабушка, совершенно седая; ее ввалившиеся щеки напоминали древесную кору, ее руки, раньше такие стремительные, сводило от артрита. А все-таки это была прежняя Галина Алексеевна. Ни капли своей кипучей энергии не расплескала она с годами, и глаза все так же блестели, пусть и не были зоркими, как прежде.

Большую часть времени проводила Галина Алексеевна у телевизора, поэтому все на свете знала. Встретив дочку своеобычным: «Ох и дура ты у меня, ох и дура!», она, едва собрав на стол, стала объяснять про новую жизнь. Да так складно у нее это выходило, что Любочке сразу полегчало.

Оказывается, новый уклад, который так пугал Любочку, полон был самых фантастических перспектив.

– В первую голову квартиру надо приватизировать! – учила премудрая Галина Алексеевна глупую Любочку. – А там и продай. Да не торопись, продавай подороже. А денежки в банк клади, под процент.

– А где ж я тогда… – малодушно сомневалась Любочка.

– Ничего. Комнатку снимешь. А то у матери поживешь, не переломишься.

Но Любочка не понимала, зачем продавать, зачем класть деньги в рост.

– Ох и дура ты у меня, ох и дура! – злилась Галина Алексеевна. – Чего уж тут непонятного? Подрастут денежки за год – за два, а там и поезжай в Москву, к Илье. Купите квартиру, будете жить вместе. Он теперь вон какой – за границу ездит, в конкурсах участвует.

– Как это за границу? – удивилась Любочка.

Их общение с сыном давно уже свелось к нерегулярному обмену поздравительными открытками. Знала только, что училище окончил и в консерваторию поступил, но она была тогда занята Лёвой, и думать об этом как-то времени не находилось.

– Давно ты писала ему? Тоже мне, мать называется! – вздохнула Галина Алексеевна. – А он вот пишет: «большое будущее»!

И она ушла в спальню, где хранились бережно, в комоде под постельным бельем, письма от любимого внука, в которых рассказывал он о своих многочисленных пианистических достижениях.

К сыну в Москву удалось выбраться только в середине осени – приватизация жилплощади оказалась делом неожиданно нудным и муторным.

Впрочем, Любочка об этом не особенно жалела. За время сбора бумажек, печатей и подписей она все-все успела придумать, до самых мелких мелочей, и к тому моменту, когда села в поезд, была искренне уверена, что в жизни главное место занимают вовсе не мраморные лестницы и драгоценные платья со шлейфом, а тихие семейные радости. Конечно, к этой мысли подтолкнула Любочку премудрая Галина Алексеевна, но мысль была так хороша, что казалась своей собственной. Любочке мерещились уютные домашние обеды из трех блюд, совместные походы в кино и в театр по воскресеньям, тепло и забота друг о друге. Она мечтала, как будет гулять по Москве под руку со взрослым сыном, причащаясь знаменитых памятников культуры, всяких там Больших театров, Эрмитажей и зоопарков, а будущее семейное гнездышко представлялось ей похожим на квартиру Яхонтова на улице 5-й Армии.