Привкус горечи - Магдален Нэб

— Это непрорисованное лицо... На общем портрете этой семьи есть еще одно непрорисованное лицо... Конечно, я очень благодарен вам за оказанную помощь, но я так и не понял, где брат Сары? Она говорила о брате. И где еще одна картина Сары?

Глава десятая

Клетки для подсудимых с железными прутьями были пусты. Они располагались вдоль стены напротив двери для прессы, в которую инспектор заглянул в зал в поисках прокурора. Он обнаружил его справа в первом ряду напротив судьи. Прокурор держался очень спокойно, в отличие от адвокатов, бурно споривших о чем-то рядом с ним. После перерыва возобновились слушания. Обернувшись к офицеру, инспектор сказал:

— Я думал, сегодня слушается дело об автостоянках мафии.

— В соседнем зале.

— О, тогда понятно, почему клетки пустые.

— Здесь слушается дело парня, которого выпустили из-под стражи, он убил проститутку, поджег ее кровать, а затем вернулся в камеру. После этого свидетеля судья объявит перерыв. Дальше должно быть зачитано заключение психиатра, но он не явился на заседание.

— Спасибо.

Как только слушания закончились, инспектор вошел в зал, но, пока он добирался до прокурора, к тому подошел мужчина в штатском, и они принялись увлеченно что-то обсуждать вполголоса. Отступив назад, инспектор ждал, пока они поговорят. Прокурор повернулся к выходу и заметил его.

— Что-то случилось? Как вы меня нашли?

— Позвонил к вам в управление.

— Судья перенес слушания на понедельник. Пойдемте, выпьем кофе. — Место прокурора за длинным столом было миниатюрной версией его кабинета. Он сгреб ворох бумаг в свой поношенный портфель и ослабил галстук на шее.

К тому времени, когда они перешли пылающую от жары площадь и добрались до бара, инспектор пересказал прокурору почти всю историю адвоката.

— Ну, он ответил вам?

— Насчет брата? Да, у нее есть брат.

— Значит, картина у него.

— Возможно.

— Два кофе, пожалуйста! Он может быть причастен к убийству Сары, например, если она хотела забрать картину. Что думает об этом адвокат?

— Ничего определенного. Он отдал мне вот это. Сказал, после смерти Сары хранить это в секрете не имеет смысла. — Из кармана форменного пиджака инспектор вытащил видеокассету в черном картонном футляре. — Он решил, что мы должны встретиться с Джейкобом Ротом.

— Гварначча! Вы что, хотите мне сказать, что он тоже еще жив?

— Нет-нет... Он умер. Он оставил эту запись для своей дочери Сары.

— Пошли. В соседнем с моим кабинете есть видеомагнитофон... Нет, подождите, я допью.

Они залпом выпили густой эспрессо и стали прокладывать себе дорогу на улицу сквозь шумную толпу входивших туристов.

— Вы на машине?

— Вон там припаркована.

— Если доберетесь до места раньше меня, этот кабинет слева от моего.

— Моя дорогая девочка, когда ты будешь смотреть эту запись, меня не будет в живых, возможно, уже давно. Я отдам эту кассету Умберто, который сохранит ее в качестве страховки, на случай если у тебя возникнут трудности. Конечно, я не предвижу никаких трудностей в твоей жизни, но большинство проблем, с которыми сталкивался лично я, как раз были непредвиденными.

Лицо Джейкоба высохло, волосы побелели, но глубокий взгляд темных глаз был тем же, что у молодого Джейкоба с фотографии. Он сидел в том самом кресле, в котором менее двух часов назад сидел инспектор.

— Ты знаешь, я не упомянул тебя в своем завещании. Я должен тебе все объяснить, и сейчас я это сделаю. Твоя мать, моя Руфь, никогда в своей жизни не хотела слышать объяснений, извинений, оправданий. Если я пытался попросить у нее прощения, она клала палец мне на губы и внимательно смотрела мне в глаза, пока я не успокоюсь. У тебя ее глаза Сара. Когда я впервые увидел тебя в приемной мрачного монастыря, с твоего детского личика на меня глядели прекрасные глаза Руфи. Казалось, ты упрекала меня за то, что я без разрешения вторгся в твою жизнь и отвлек внимание твоей матери. Ты спрятала лицо у нее в волосах, испугавшись звука мужского голоса, и потом закричала, когда монашка унесла тебя. Вчера, когда ты уходила от нас, у тебя было такое же выражение лица. Я решил записать для тебя эту кассету. Я расскажу тебе правду о твоей картине, потому как эта картина твоя, и она вернется к тебе и будет радостью и гарантией финансовой безопасности для тебя, когда ты выйдешь замуж, а я надеюсь, это случится, или средством существования, если ты не найдешь спутника жизни.

От своей матери ты знаешь, что она привезла из Праги две картины Моне и что, вернувшись во Флоренцию, я продал одну из них. Я перевел кое-какие деньги на счет Руфь в дополнение к полученной от продажи картины сумме и оформил на нее право пользования квартирами на третьем и четвертом этажах на Сдруччоло-де-Питти так, чтобы у нее был свой дом и кое-какой доход.

Во время оккупации эти две картины и многие другие были спрятаны в саду Умберто. После войны я забрал из сада Умберто некоторые полотна и продал их. Когда я пришел сюда со своей молодой наивной женой, для которой война означала дефицит еды и чулок, девушек, работающих на земле ее отца вместо мужчин, она увидела твою картину. Это была первая из серии непредвиденных бед. Безусловно, она не специально это сделала, просто картину доставили вместе со всеми остальными вещами, оставшимися у Умберто, и она как раз была дома... Могло ли все сложиться иначе, будь я готов к такому развитию событий и заранее придумай отговорку? Вроде того, что картину мне дал на сохранение друг. Она воскликнула: «Какая прелесть! Это мои самые любимые цветы!» Она попросила: «Отдай ее мне! Дорогой, пусть это будет твоим свадебным подарком мне. Ну, пожалуйста!» Я испугался. Я струсил. Я согласился. И она повесила эту картину в самой красивой комнате и до конца жизни восхищалась ею больше всего остального в нашем доме. Когда я думаю о ее жизни, я думаю о свете, безмятежности и цветах. Когда думаю о своей жизни, перед глазами лишь темнота. Темнота... ночные кошмары преследуют меня... и не только ночные кошмары... Все, что я делал, было попыткой стать частью того, другого мира. Я был обречен на неудачу, теперь я это понимаю. В том, другом мире надо родиться, надо пребывать в блаженном неведении относительно всего остального, надо быть таким, как моя жена.

Я рассказал Руфь о том, что произошло. Я предложил ей деньги за картину. Предложил для нее продать другую, уже мою картину, более дорогую. Она отказалась. Ей не нужны были деньги. Ее семья погибла в лагерях, она лишилась дома, она потеряла все, кроме того, что привезла сюда с собой в чемодане. Она ничего не просила и не брала ничего, кроме того, что было необходимо для обеспечения твоего будущего. Когда я спросил ее, почему она не сказала мне, что беременна, до того как я уехал из Флоренции, чтобы кое-как перебиваться в Англии до конца войны, она ответила: «Мне было семнадцать лет. Почему ты сам не спросил меня?» Твоя мать была гордой, Сара. Она любила меня беззаветно. У нее никогда даже мысли не возникало использовать тебя, чтобы заставить меня жениться на ней, несмотря на то что после войны, когда я нашел ее, я был всего лишь помолвлен. Я думаю... Нет, я уверен, она с самого начала знала о причинах моей женитьбы. Она также знала, что я люблю ее и никогда ее не оставлю. Она была частью меня. Потом оказалось, что она — это единственная выжившая часть меня. Она и Умберто заставляли меня жить.

Так вот, твоя картина продолжала висеть в комнате моей жены и оставалась собственностью Руфь. Мы решили, что картина вернется к ней или к тебе после смерти моей жены. Как ты знаешь, Руфь умерла первой. Моя жена пережила ее всего на несколько месяцев. Она оставила свою любимую картину нашему сыну. Он заплатил налог на наследство за эту картину из ее же имущества. Она была единственным напоминанием о тех счастливых временах, к которым так стремилась моя жена. Не потому, что эта картина была моим свадебным подарком, а скорее потому, что я смог убедить ее в том, что эта картина не была одной из тех... запятнанных картин, которые заставили ее относиться ко мне с презрением... Как мог я сказать ей, что картина принадлежит женщине, которую я люблю, и тебе, нашей дочери?

На этом Джейкоб прервался. Направление его взгляда изменилось, за кадром послышался чей-то шепот. Джейкоб посмотрел в сторону и сказал:

— Да.

Изображение исчезло, затем экран погас.

— Черт! — Прокурор встал и потянулся за пультом дистанционного управления. — Это уж точно не конец пленки, и совершенно очевидно, что это любительская съемка. Будем надеяться, что запись продолжится.

Запись продолжилась, снова появилось лицо Джейкоба. Теперь он сидел уже в другом кресле. На первой записи, пока он говорил, изображение постепенно темнело, сейчас картинка стала намного ярче и четче. Можно было разглядеть его костюм прекрасного качества, его смуглые руки с длинными пальцами. Справа мягко покачивались листья, слегка окрашенные в розовые оттенки. По всей видимости, он перебрался в сад адвоката, наверно потому, что в большой комнате стемнело.