Против энтропии (Статьи о литературе) - Евгений Витковский

Киплинг как детский писатель никогда не подвергался окончательным репрессиям со стороны советской цензуры, во многом благодаря блистательным переводам-пересказам Чуковского и Маршака. Как писал об отношении советских издательств к Киплингу советский автор предисловия к упоминавшемуся изданию БВЛ (1976) Д. Урнов: "Десятки киплинговских книг под прессом лет сжались до одного-двух томов". Лукавый литературовед сказал по советской привычке фразу, неизвестно что означающую: современная полиграфия без усилия ужимает в один том полного Шекспира, Спенсера, Диккенса. Советская цензура, понятно, толковала фразу Урнова в том смысле, что "империализм" Киплинга сгинул, забылся, как Британская Империя, а осталось истинное золото таланта. Но такое толкование — типичное советское вранье. Ибо даже рухнувшая Британская Империя хоть и рухнула, да не совсем, и вовсе не забыта.

В наследство от нее наш современный мир получил — как минимум -английский язык, ставший на некоторое время мировым, как некогда латынь или арабский. Лауреатов Нобелевской премии — британцев — меньше, чем, скажем, французов, а вот англоязычных лауреатов из Ирландии, США, Австралии лучше не подсчитывать. Уроженцы стран, некогда бывших колониями Англии, пишут о своей ненависти (а последнее время — и о любви) к колониальному прошлому, но пишут по-английски. В трескучем, декларативном, но все равно великом стихотворении Киплинга "Английский флаг" четыре ветра говорят правду. Если в XIX веке, во времена расцвета Британской Империи, английский язык представлял для культурного неангличанина своего рода факультатив, то в XX веке, — тем более — в XXI — когда Империя рухнула, обойтись без английского языка почти невозможно, хотим или не хотим, но именно английский — латынь нашего времени. Язык Шекспира, Мильтона и Киплинга.

Киплинг, в отличие от булгаковского Мастера, не заслужил ни света, ни покоя. Затертыми стали слова о том, что он даже в классика не превратился -никто не читает его "по обязанности". До сих пор нет у него достойного полного собрания сочинений — не только на русском языке, его нет и на английском. Русский историк А. Б. Давидсон признался как-то, что о Киплинге исключительно трудно писать: биографию Гумилева, как вехи, отмечают все новые и новые увлечения женщинами, а у Киплинга даже этого нет. Писатель без биографии, да и только. С замечательной автобиографией, впрочем ("Кое-что о себе самом") — но в ней можно узнать о чем угодно — о дизентерии в Симле, о гадюке в бутылке из-под уксуса, об опечатках индийских наборщиков — словом о чем угодно, кроме Редьярда Киплинга.

Киплинг и сам знал, что его биография легендой не станет: "жизнеделание" — по Эмпедоклу ли, по Байрону ли — было ему вполне чуждо, на него попросту не было времени, всей жизнью Киплинга были его книги, к которым он и предложил будущему читателю обращаться со всеми вопросами. И надо понимать благодарность, которую автор "Книги Джунглей" принес в предисловии высокообразованному и благородному Бахадуру Шаху, рабочему слону No 174 по Индийскому регистру, который вместе со своей очаровательной супругой Пудмини рассказал многое, вошедшее в книгу, — не в шуточном, а в самом прямом и благородном смысле. Слон, волк и мангуст рассказывали -Киплинг лишь записывал. Сэр Антони Глостер и солдат Томми Аткинс говорили -Киплинг лишь записывал. Быть может, именно поэтому в России его книги так хорошо прижились: для нас всегда было очень важно, чтобы в написанном была "правда, одна только правда и ничего, кроме правды".

Поэтому книги Киплинга будут живы и читаемы до тех пор, пока в мире останется хоть один человек, умеющий читать по-русски.

Райнер. Мария. Орфей

(Рильке)

А Смерть останется за дверью

Николай Клюев

Нам уже не обойтись без него.

Хотим мы этого, не хотим ли, но на исходе XX века приходится констатировать, что величайшим европейским поэтом столетия был именно Райнер Мария Рильке. Не величайшим немецким, нет — Рильке и по крови-то едва ли был немцем; не величайшим австрийским или австро-венгерским — умирающая держава Франца-Иосифа или пришедшая ей на смену Первая Республика кажутся чем-то незначительным рядом с исполинской фигурой Рильке; тем более не величайшим французским, русским, итальянским (хотя на всех этих языках он писал стихи, а французскому творчеству почти целиком отдал последние годы своей жизни); тем более не чешским — хотя родился в Праге; не швейцарским — хотя умер именно во французской (говорящей по-французски) части Швейцарии.

Есть в Европе XX века исполины, которых вполне можно поставить рядом с Рильке: писавший на трех языках многоликий португалец Фернандо Пессоа; французский брат-близнец по духу и поэзии Рильке — Поль Валери; лучший англоязычный поэт последнего столетия, ненавистник Англии — ирландец Уильям Батлер Йетс; внезапный гений Константин Кавафис, чей дар вполне сравним по значению с поэтами Древней Греции; наконец, даже сильно заслонивший в сознании немецкоязычного читателя чуть ли не всю мировую поэзию Готфрид Бенн, — да и Россия именно в XX веке дала поэтов, чье творчество оказало влияние едва ли не на весь мир, — Мандельштама, Цветаеву, Хлебникова, Ходасевича. Список можно продолжать. Но именно Рильке был самым наднациональным, самым европейским.

В эссе Иосифа Бродского "Девяносто лет спустя", целиком посвященном стихотворению Рильке "Орфей. Эвридика. Гермес", нобелевский лауреат сознался (прочитав, понятно, не оригинал Рильке, а английский подстрочный перевод)[0.44], что стихотворение это наводит его на мысль: "А не было ли крупнейшее произведение века создано девяносто лет назад?" Заметим, что у Бродского есть вопрос, но нет утверждения. Умей Бродский читать по-немецки, думается, этот вопрос вообще не возник бы: у самого Рильке найдется десяток-другой произведений — да простит мне читатель надругательство над русским языком, но иначе сказать не умею — более бессмертных. И еще: если брать отдельные стихотворения, то у других поэтов — хотя бы тех, кто перечислен выше, -есть шедевры не менее весомые: "Элегия тени" Пессоа или "Кладбище у моря" Валери; последнее, к слову сказать, Рильке перевел на немецкий язык столь блестяще, что и через триста лет попытка его "превзойти" едва ли будет плодотворной. Ко всему этому надо прибавить, что Рильке, оказавший влияние даже на тех творцов, кто был старше него самого (таков У. Б. Йейтс, в поздние годы целиком заимствовавший у Рильке его "философию смерти", рождающейся и умирающей вместе с человеком, о чем ниже), в силу своей судьбы оказался именно тем человеком, на личности которого сошлись фокусы внимания чуть ли не всех великих творцов нашего уходящего века.

Спору нет, сейчас речь идет лишь о художниках слова, покинувших границы упорядоченного рационализма — реалистического ли, романтического, какого угодно. Нидерландский историк Йохан Хейзинга в поздней работе "В тени завтрашнего дня" (1935) так охарактеризовал то, что видел в современной поэзии: "Поэзия уходит от разума. В наши дни Рильке или Поль Валери гораздо менее доступны для людей, нечувствительных к поэзии, чем ГЕте или Байрон для своих современников". Но тут уж ничего не поделаешь: людям, нечувствительным к поэзии, трехтомное собрание сочинений Рильке, впервые предпринимаемое на русском языке, никак не предназначается. Понадобилось "сто лет одиночества" (поэт-переводчик работает все-таки чаще всего в одиночестве, наедине с оригиналом), чтобы собрать этот трехтомник, практически полностью охватывающий все, что требуется читателю, желающему прочесть Рильке, принять его или отвергнуть — а не верить на слово, что "за пределами данного издания осталось еще многое..." Нет. За сто лет работы мы все-таки накопили переводы всех основных зрелых книг Рильке — от "Часослова", начатого еще в XIX веке, — и до двух книг, написанных по-французски и вышедших в 1926 году, в год смерти Рильке. Здесь — полностью весь зрелый, прижизненно изданный Рильке, а также в больших фрагментах и ранний, не столь зрелый, и поздний, никогда не сложенный в отдельные книги и по большей части опубликованный лишь посмертно. Некоторые книги помещены в двух и более переводах (особенно для того, чтобы воздать дань исторической справедливости: впервые переиздаются книги "Жизнь Марии" и "Новые стихотворения", соответственно в переводах Владимира Маккавейского и Константина Богатырева). Здесь — его роман, рассказы, искусствоведческие работы, письма.

Количество перешло в качество. Всего сто лет работы — и вот они, три тома Райнера Марии Рильке на русском языке. Это особенно справедливо потому, что писавший всерьез не только по-немецки, но и по-французски поэт переведен на третий язык — на русский; на язык, который он знал и любил. И это тем более приятно, что по сей день русская поэзия не утратила умения рифмовать: и в силу относительной своей молодости по сравнению с итальянской или английской, и в силу того, что в русском языке попросту гораздо больше рифм и прочих пластических средств, чем в языках великих наших соседей. От рифмы нет нужды отказываться потому, что она нам не мешает. Ну, а кто умеет ее видеть и ценить — тому будет радость дополнительная: кроме неизбежной ознакомительной задачи у подобного собрания сочинений иноязычного автора есть кое-какой шанс подарить кое-что и просто русской поэзии, поэтический перевод в которой играет роль совершенно самостоятельного жанра, имеющего не единые правила, но множество "сводов" этих правил, и поэт-переводчик выбирает тот способ работы с оригиналом, который ему более по душе, более по силам. Кстати, все то же самое относится и к прозе. Кто-то обманул нас однажды, сказав, что "стихи надо переводить так же, как прозу, только гораздо лучше". Это, конечно, истина, но истиной будет и обратное утверждение. Прозу тоже надо переводить так же, как стихи. Но — по возможности — гораздо лучше.