Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года - Александр Говоров

Маркиза бесстрашно встала посреди петушащихся преображенцев. Руками схватила оба клинка, что вызвало новый крик ужаса среди собравшихся. Но маркиза, отобрав шпаги, кинула их на кушетку и, словно фокусник, продемонстрировала всем ладони, на которых не было ни пореза.

Антиох увел брата в игорную залу, а маркиза, велев ефиопке принести бинты и подорожник, чем раны заживляют, журила драчуна:

— Евмолп, проказник! У тебя и старая рана теперь кровоточит, которую оставил Репнин.

Холявин все не мог успокоиться.

— А почему они князья, а я нет?

— Хочешь? — предложила маркиза Лена. — Я тебе выплачу этот проигрыш, эти сто пятьдесят рублей. И купит твоя матушка и кучера и кухарку.

Евмолп хмыкнул и заулыбался во весь свой зубастый рот.

— А ты нынче в караул не ходи, — наставляла маркиза. — Скажешься в полку больным.

Услышав из-за портьеры эти слова, в горницу устремился Сербан, вырываясь из рук Антиоха:

— Вот и дело, оставайся тут, оставайся! Куриозно только нам знать, как она тебя ласкательно именовать станет — Лопик или Молпик, а может быть, Евочка?

Оба враз бросились к кушетке, схватили шпаги. Маркиза успела только вскрикнуть.

Двумя-тремя короткими выпадами темпераментный Холявин потеснил Сербана в угол, где возвышалась китайская фарфоровая ваза. Там Сербан обманным ударом заставил Евмолпа отскочить, но тот с удвоенной яростью налетел. Клинки мелькали как выстрелы.

— Ваза, ваза! — в волнении хрипел Цыцурин. — Ваза!

Как бы послушавшись его панического хрипа, великолепная ваза со всеми ее узкоглазыми мандаринами и разносчиками воды пошатнулась, поколебалась и рухнула на пол, расколовшись на множество кусков. По полу рассыпались, покатились, зазвенели золотые лиссабонские пиастры, стамбульские динары, венские талеры с лошадиным профилем императора.

— Боже! — воскликнула маркиза. — Откуда здесь эти деньги?

Тотчас Цыцурин, Кика, за ними буфетчик и прибежавший снизу Весельчак, растолкав гостей, кинулись подбирать их с пола, кидая в мусорную лохань.

В тишине послышалось, как ефрейторский рожок в полку играл зорю. Близилось время развода, и преображенцы гурьбою покинули царство Фарабуша, обсуждая происшествие.

Ушел и Холявин, даже не оглянувшись на маркизу, которая с грустной улыбкой смотрела ему вслед.

11

— Доброй ночи вам, граф, — сказала она Рафаловичу. Он один остался в ее покоях, классифицируя на столике осколки великолепной вазы.

— Но у меня, мадам, есть к вам вопросы…

— Уж за полночь, милый граф. Приходите днем!

— Нет, позвольте. Именно сейчас!

— Ах, боже мой, я так устала. Ну, говорите, коль это так срочно…

— Расскажите, почему светлейший прибыл в Санктпетербург инкогнито и был встречен без подобающих почестей?

— Ну почем я знаю! — с мольбой протянула она. — Спросите что-нибудь иное. У меня слипаются глаза!

— Неужели светлейший не рассказал вам, как его пытались арестовать и предъявили о сем указ императрицы? И он с вами не поделился своими намерениями? И еще скажите: почему, въехав в город, он прибыл не к кому-нибудь другому, а именно к вам?

И так как маркиза отрицательно потряхивала черными локонами, он бросил свое шутовское потиранье ручек и приступил к ней вплотную:

— Мадам, не лгите. Вы не можете этого не знать!

— Я знаю только то, — маркиза зевнула, прикрыв рот узкой ладошкой, — что я устала и хочу спать.

А он придвигался все ближе, дыша гнилыми зубами. Маркиза увидела, как его вислоносое аристократическое лицо превращается в маску зловещей совы.

— Сонька! — выкрикнул он, и это было единственное русское слово в его изящной французской речи. — Сонь-ка! Тот, в Лондоне, кто прислал меня сюда — его-то вы должны хорошо знать! — тот, в Лондоне, приказал. Если вы, Сонька, начнете глупить, напомнить вам, на чьи деньги был куплен и ваш дряхлый муж, и ваш пустой титул…

Маркиза глядела на него как пойманная лань. Сложила руки, словно монахиня, склонилась, и волосы закрыли ей лицо.

— Но Меншиков, право, ничего такого мне не говорил… — простонала она и упала лицом в подушку.

— Ну, хорошо, хорошо! — Рафалович говорил ей в затылок. — Вы сердитесь? Напрасно! В отношении вас я вынужден был прибегнуть к крайним средствам, потому что сам нахожусь в затруднении…

Он нагнулся и, найдя в копне черных волос ее ухо, зашептал:

— Сегодня же узнайте от Меншикова все… Кроме того, разъясните, откуда у вас в вазе эти деньги — именно эти деньги? Черт побери, не я ли их, эти деньги… Но об этом потом!

Оглядываясь по сторонам, в призрачном свете занимающегося утра, он, как сова, скрипел и скрипел над ее ухом.

— И главное, вы должны обеспечить, чтобы Преображенские офицеры, на которых вы имеете такое влияние, чтобы они не явились в баталионы, когда будет подан сигнал боевой тревоги!

Маркиза лежала ничком, раскинув беспомощно руки. За аркой послышалось шарканье, это Зизанья спешила проведать свою госпожу. Граф Рафалович поторопился исчезнуть.

Зизанья вошла, поставив свечу на столик. Опустилась возле кушетки, видя, что маркиза не спит.

— Я вас раздену, — предложила она. — Утомитесь ведь! Ушел, дьявол черноносый!

Хлопотливо взбивала подушку, стелила постель. Помогая расшнуровать корсаж, шептала:

— Бойтесь его, бойтесь! Это очень злой человек — белая кожа и черная душа… У меня есть земляк один — черная кожа, но очень светлая душа! Он служит здесь английскому господину. Он говорит: скоро придет ихний флот, много кораблей, много солдат! Они город сожгут, а русских загонят обратно, в Московию…

Настала спасительная тишина, чуть заметное дуновение ветра колебало огонек свечи. Казалось, что горница, а вместе с нею большой несуразный этот дом, словно корабль, плывет в неведомом море и нет плаванию тому ни края, ни конца.

— Кто это там скулит? — спросила маркиза, засыпая. — Неужели какой-нибудь щенок?

— Нет, синьора, не щенок. Это тот бедняк в чулане, которого давеча привез вам светлейший князь.

12

Фиолетовая ночь быстро надвигалась с востока, словно колесница, влекомая облаками. Вот она охватила полнеба, крылья ее повисают над куполами, кажется, вот-вот наступит долгожданная тьма, окончится этот белесый бред. Но нет — обессилев, она истончается, бледнеет, облака превращаются в разноперые струи, и вновь торжествует свет утренней зари.

На обширном участке усадьбы Нартова, под темными купами кленов, две тени — долговязая и совсем уж коротышка — маячили, перебранивались.

— Уйди, Вонифатий Яковлич, господин Нулишка, дай мне побыть одному. У меня тут дело есть… Вот досада! И кто только в полиции надоумился тебя на волю выпустить!

— А-а, господин Весельчак! Знаю я, какие тут у тебя дела! К прачкиной дочери подбираешься, к Алене, которая тут у лейб-токаря батрачит. Шиш тебе, не отдам я Алену, она моя невеста!

— Тоже нашелся жених! Брысь отсюдова!

— А вот и не пойду… Как начну кричать караул, чтобы полиция сбежалась!

Бравый гайдук уж и не знал, чем угомонить своего приятеля. Вдруг его осенило:

— Слушай, возьми мою булаву, мажордомский жезл, постой за меня на крыльце.

— Честное слово? — не поверил карлик. — Взаправду разрешишь подержать?

Выпроводив Нулишку к еле коптящим фонарям совсем заснувшего вольного дома, гайдук вернулся к заветным кленам.

И было пора, потому что скрипнула дверь нартовской мазанки, и прачкина дочь вышла, неся коромысло и два пустых ведра.

— Давай, Алена, я тебе из колодца воды накручу.

Налил ей оба ведра и, не зная, чем дальше занять девушку, вынул из-за пазухи сложенную вчетверо бумагу.

— Вот, Аленка, хочу из гайдуков уходить, ну их!

— Куда же ты пойдешь?

— В циркус.

— Это в певчие, что ли, или в звонари?

— Да не в церковь — в циркус!

— А что это такое?

— По правде, я и сам не шибко знаю… Вчера был у нас актер, приносил уведомление, вот оно. Перечневый лист называется.

Весельчак бережно разгладил бумагу.

— Жаль, я грамоте не учен, а то бы тебе прочел. Там очень складно все описано.

— Давай уж, прочту, — предложила Алена. — Мой отец меня обучил.

Они вышли из-под деревьев, и в свете занимающейся, хоть пока еще и хилой зари, можно было различить каждую печатную букву.

— «Уведомление о чудном муже, его же иные вторым Сампсоном называют, — бодро прочла Алена самые крупные буквы. Но дальше пошло туго, потому что язык перечневой грамотки был весьма мало понятен. — Фама, хотя любезный читателю, довольное время в Германии летала и много старого и нового вострубила…»

— Кто это — Фама? — прервала она чтение.

Весельчак пожал плечами.

— По смыслу, какая-нибудь басурманская богиня, читай дальше.