Школа 1-4 - Илья Масодов

Наташа вытаскивает из обернутых продранной изоляционной тканью рулонов пластмассовую бутыль. Люба видит, что кошка висит на ремне, связывающем ее задние ноги, свесившийся набок хвост качается на весу, передними лапами она ищет себе в воздухе опору и жалобно мяукает. Наташа подходит и льет на кошку какую-то воду, отчего та извивается, ожесточенно шипит, и старается оцарапать Наташу лапой. Шерсть кошки слипается от жидкости, стекающей на пол, Наташа отступает назад, и тут Обезьяна с оскаленной ухмылкой бросает в кошку зажженную спичку. Все кошачье тело моментально вспыхивает огнем, как свернутая бумага, и душераздирающий крик жертвы больно стегает Любу по голове, стискивает сердце, так что ей трудно становится дышать. Огонь самозабвенно рвется вверх по дергающейся кошке, которая кажется в дрожащей оболочке пламени темной до негативности потустороннего бытия, кошка ноет тягуче, гадко, все медленнее и бесформенней изворачиваясь на весу, похожая на вырожденную птицу, в ее противном, непрерывающемся стоне слышна мука, которую невозможно терпеть, Люба закрывает уши руками, а они — нет, они продолжают смотреть и слушать, Обезьяна даже приоткрыла радостным оскалом рот, как третье ухо, они стоят так близко, что капельки пота выступают на лицах, вот-вот волосы загорятся, а Любе становится совсем плохо от запаха горелой шерсти, она слабеет, опускается на колени и судорожно борется с приступами тошноты, а кошка все ноет, будто пластинка, проигрываемая на неправильной скорости, поворачивается по оси, отмахиваясь горящими лапами от объявшего ее роя беспощадных огненных ос, это смерть, смерть схватила ее, и теперь уже не отпустит, никогда уже не отпустит, что-то темное капает из кошки на пол, а потом там, на ремне, глухо, влажно лопается и начинает похрустывать. Плач кошки берет на ноту выше, она ритмично дергается, и из нее вываливается смрадная кишечная тряпка.

Любу вырвало.

2. Бесовская кукла

«И будет ужас над вами, которому не скажете имени: твари бессловесные восстанут и поработят вас, и будете вы служить им, ибо так сказал Господь наш, Бог Саваоф.»

Свет, Глава 5.

Кошка умолкла.

Кишки висят из ее обугленного, скомканного и разорванного тлеющим пламенем тела путанным клубочком, как маятник остановившихся часов, внизу налилась уже лужица, которую слышно по мягким щелчкам стекающих с трупика капель.

— Сволочи, — с трудом выговаривает Люба, упираясь руками в асфальт. У нее болит горло, словно она перед тем долго кричала, а ее не слышали.

Наташа оборачивается к ней. Волосы встают по всему телу Любы от гипнотического страха. Что-то появилось в Наташиных чертах, что-то чужое и невыносимое, и теперь оно медленно уходит прочь, как тень неведомого облака, становится все слабее, вот его уже совсем трудно различить, но Люба знает: оно не ушло совсем, оно только спряталось, тут, в Наташиной плоти, Люба с удивлением наблюдает, как изящно, как естественно превращается этот ослепляющий ужас в черты знакомого ей лица.

И тут Обезьяна начинает орать. Она бросается куда-то вглубь комнаты, исступленно визжа от страха, но там нет выхода, и Обезьяна боком, плечом и спиной, падает на стену, сползает на асфальт, гадко захлебываясь, и дальше только скулит, прижавшись к глухому камню, а Ирина пятится назад и забирается с ногами на рулоны, обе они уставились за спину Любы, и Люба понимает, что там, за ее спиной, находится нечто страшное, очень страшное, на что ни в коем случае не нужно смотреть. Но у нее не достает уже сил просто терпеть муку страха, и она оборачивается, а обернувшись, видит женщину на пороге комнаты, женщину, одетую в белое платье без всякого узора, и лицо ее бело, как мел, она стоит на пороге, но в то же время Люба знает, что женщины этой не существует, не может существовать, однако она стоит на пороге, рот ее и глаза закрыты, как тонкие порезы на лице, а волосы — светлые, обрезанные на середине шеи.

— Это я позвала вас, — говорит Наташа. Голос ее звучит неожиданно спокойно и тихо.

Женщина открывает глаза, из них, как из ран, выступает темная кровь. Никаких белков со зрачками, только вздутия невесть как удерживающейся в глазницах крови. Люба чувствует внутри себя боль, но не может понять, что болит. Женщина размыкает линию рта и из нее тоже проблескивает кровью.

— Ты умрешь, — с хрустящим хрипом произносит она, выплескивая на себя темные капли. — Ты умрешь, Крапивина.

Лишь по интонациям искаженного голоса Люба узнает Викторию Владимировну, учительницу русского языка и литературы, внешность которой так изменилась, словно кто-то стер ее с бумаги плохой резинкой, оставив одни контурные следы.

— Ветер, дерево, пшеница — откуда вы это взяли? — резко спрашивает Наташа. — Где вы это слышали? Понимаете ли вы, Виктория Владимировна, что вы подохли за эти слова? Что вы на меня так смотрите? Вы мертвы, вы бросились с балкона, вы упали с двенадцатого этажа. Вы упали на асфальт, я была там, вы сделали большую лужу, и кишки из вас вылезли, как из этой кошки. Они вылезли, ваши кишки, и лежали на солнце. Ваш живот, Виктория Владимировна, лопнул, и кишки вылезли наружу, я надеюсь, это вы понимаете?

— Ты умрешь, — повторила мертвая учительница.

— А знаете, почему вы прыгнули с двенадцатого этажа, почему не захотели остаться в своей уютной квартире? Это я заставила вас, это я внушила вам глупую мысль, будто вы умеете летать, а вы — поверили, вы поверили, Виктория Владимировна, как не наивно это выглядит с вашей стороны, а если рассудить — то во что вам было еще верить? Ведь вы были так одиноки, Виктория Владимировна, так пусты, ни один человек не мог вынести вашей пустоты, даже ваш муж ушел от вас. И вы прыгнули, и упали, и выпустили кишки на солнце, и все потому, что вы хотели рассказать всем о той тайне, которую узнали, всем детям, большим и маленьким, хотели вы рассказать то, чего никому не следует знать, вот я и спрашиваю, Виктория Владимировна, откуда же вы сами узнали это? И что же это было за волшебное слово, венчавшее ваш гнусный ребус?

— Смерть, — крякает Виктория Владимировна и широко раскрывает кровавый рот, подняв согнутые руки к груди.

От этого зевка Люба совершенно цепенеет, легкие ее судорожно борются за воздух с навалившейся тяжестью, сердце вязнет в груди, в кромешная тьме, поднимающейся до самых глаз. Люба валится набок, не в силах оторвать взгляд от лица распрямившейся Виктории Владимировны, со звериным, бешеным криком кидается из полумрака Обезьяна, она несется с невероятной скоростью, как оторвавшееся от машины колесо, но каменная сила, как одежду, отбрасывает ее в сторону, на свернутые под стенами рулоны. И в то же мгновение тяжесть сходит с Любы и новый воздух с болью наполняет измученную грудь. Кажется, что огонь в консервной банке разгорелся ярче, на его свету Виктория Владимировна прислоняется к стене и сильно дергается, ртом выбрызгивая темную жидкость себе на платье. Руки ее то сгибаются в локтях, то судорожно распрямляются.

— Как же вы смели, Виктория Владимировна? Вы же просто падаль, раздавленная землей, — зло говорит Наташа. — Я заставила вас умереть, я же могу и убрать вас с белого света навсегда, так что вы никогда его больше не увидите. Вы знаете, что такое вечная тьма? Там где лежат настоящие трупы, эти безобразные чучела, забытые временем?

— Прости меня, Крапивина, — хрипло шепчет Виктория Владимировна, медленно оседая по стене на пол.

— Вы думали, смерть даст вам силу, Виктория Владимировна? Как смели вы, бессмысленная овца, говорить о вещах запретных, как смели рисовать пентаграммы на школьной доске? — Наташа приближается к корчащемуся в судорогах телу и останавливается над ним. — Задерите подол.

Непослушными руками Виктория Владимировна схватывает и тянет белую ткань в разные стороны. Кроме платья, на нее больше нет никакой одежды. Через все ее тело проходит крупный багровый шов.

— Видите? Вас зашили в морге. Санитар положил вам в живот бумажку с непристойными стихами, обращенными к червям. Но черви не умеют читать, Виктория Владимировна, их не учили русской литературе. Они сейчас будут рыться у вас в мозгах.

Виктория Владимировна роняет комки подола, обхватывает руками виски, запуская музыкальные пальцы в волосы, и мучительно стонет.

— Они в мозгах, — повторяет Наташа. — Прогрызают ходы, как в старом яблоке. Грызут, грызут.

— Не надо, — гавкающе выдавливает Виктория Владимировна, сплескивая на четкую вертикаль стены сразу много своей коричневой крови.

— Не надо? Тогда отвечайте, где вы узнали мою тайну.

— Старуха сказала, — булькающе харкает учительница. — Бессмертен, кто знает слово.

— Какая старуха?

— Раиса… — из горла Виктории Владимировны прорывается сдавленный кровавый кашель. — Убери своих червяков…