Лорд Байрон. Заложник страсти - Лесли Марчанд

Увлечение леди Фрэнсис заставило Байрона позабыть про Августу и про свою «математическую» собеседницу из Сихэма. Однако 8 ноября он написал сестре письмо с извинениями, а два дня спустя отправил «Принцессе Параллелограмме» шутливое послание. О математике он писал: «Единственное, что я помню из этой науки, не вызывало во мне восторга. Это теоремы, кажется, так их называют, в которых после бесчисленных вариаций с АВ и CD приходишь к совершенно противоположному. Именно к этому я всегда приходил и, боюсь, буду приходить всю жизнь…» В следующем письме он делал более серьезное признание: «Я ни в коей мере не считаю поэтов и поэзию высшей ступенью на шкале интеллектуального труда. Это может показаться притворством, но таково мое истинное мнение. Извержение лавы воображения предотвращает землетрясение… Я предпочитаю людей действия – военных, сенаторов или даже ученых – всем размышлениям этих мечтателей…»

14 ноября, после того, как он отправил свою восточную поэму Меррею, Байрон начал вести дневник. Темой первой записи в нем были самоанализ и краткое описание своей жизни, которая казалась ему теперь сплошной чередой неудач и разочарований. «В возрасте двадцати пяти лет, когда лучшее время в жизни уже позади, следует чего-нибудь добиться. А что я? Ничто, просто двадцатипятилетний человек…Что я видел? Тех же людей во всем мире и женщин… Я не знаю, чего я хочу. Странно, что я никогда ни о чем не мечтал, лишь добивался желаемого, а потом сожалел». В своем разочаровании Байрон подумывал о женитьбе, единственной вещи, которой еще не испытал. Но в то же время интуиция подсказывала ему, что лучше воздержаться от столь решительного шага. Он все еще не мог оправиться от удара, нанесенного ему провалом его политической карьеры, ставшего очередной причиной недовольства собой. «Я отказался представлять петицию должников, устав от парламентского фиглярства».

Байрон по-прежнему выходил в свет, но теперь это доставляло ему меньше удовольствия. Он избегал званых обедов и мечтал оказаться в деревне, где можно заняться делом, вместо того, чтобы «принуждать себя к воздержанию… Я не стал бы возражать против возвращения к плотским утехам… Беда только в том, что с каждой из них приходит дьявол, и мне приходится прогонять его, потому что я не хочу стать рабом своего аппетита». Уютнее всего Байрон чувствовал себя в обществе Холландов. Он посещал «Друри-Лейн» и «Ковент-Гарден», где целый сезон занимал ложу лорда Солсбери. Но больше всего ему нравилось обедать в обществе приятных ему людей: Дж. У. Уорда, Джорджа Каннинга и Джона Хукэма Фрира, писавших для «Антиякобинца», с великолепным собеседником Шарпом, «человеком изящного склада ума, общавшегося с лучшими пропагандистами всех времен и народов – Фоксом, Горном Туком, Уиндхэмом, Фицпатриком и другими».

Однако ни светская жизнь, ни сочинительство не могли помочь Байрону избавиться от мысли о том, что он тратит силы впустую. Он пришел к выводу, что «ни один человек, который способен на что-либо большее, не должен быть поэтом… Быть известным человеком, не диктатором, не тираном, а таким, как Вашингтон или Аристид, человеком, ведущим к истине, – все равно что быть избранником Божьим!».

Увлечение Байрона Фрэнсис Уэбстер быстро превратилось в некий фарс, над которым он не мог не потешаться, одновременно испытывая сердечные муки. Он послал ей свой портрет, сделанный художником Холмсом, «мрачный и суровый, как мое настроение в прошлом июле, когда писался этот портрет (в первом порыве страсти к Августе. – Л.М.)». Вспоминая бескорыстную любовь сестры, Байрон говорил леди Мельбурн: «Знаете, боюсь, что эта греховная страсть была самой сильной в моей жизни».

В своем дневнике Байрон откровенно признавался в том, что наибольшее удовольствие ему доставляет писать леди Мельбурн, «…а ее ответы – такие благоразумные, такие тактичные, – я никогда не встречал человека, обладавшего хотя бы половиной ее дара. Если бы она была на несколько лет моложе, как бы она могла одурачить меня, если бы ей заблагорассудилось, и я потерял бы хорошего и верного друга. Помните, что возлюбленная никогда не может быть вашим другом. Пока у вас мир и согласие, вы любовники, когда это позади – друзья». Возможно, что Байрон думал о своем былом увлечении Каролиной Лэм.

«Абидосская невеста» была издана Мерреем 2 декабря и получила признание публики. В течение месяца было распродано шесть тысяч экземпляров, и Байрон вновь стал литературным кумиром сезона. Когда Меррей предложил ему тысячу гиней за право издания двух последних восточных поэм, Байрон испытал искушение согласиться, потому что постоянно нуждался в деньгах, однако гордость не позволяла ему их принять. Его приглашали в самые лучшие дома, но он чаще отказывался от званых обедов. Однажды вечером в доме лорда Холланда он беседовал с Томасом Кэмпбеллом, когда хозяин внес сосуд, по форме напоминающий католическую кадильницу, и, приблизившись к Кэмпбеллу, воскликнул: «Ладан для вас!» Кэмпбелл, слегка уязвленный успехом своего соперника-поэта, ответил: «Отнесите лорду Байрону, он к этому привык».

Шли дни, и Байроном овладевало чувство нерешительности, бесцельности существования и тоски. Он пристрастился к сигарам, которые, как раньше табак, помогали ему избавиться от мучительного чувства голода, когда он отказывался от еды, чтобы поддерживать вес в норме. 7 декабря он записал в своем журнале: «Лег в кровать и спал без всяких сновидений, однако сон не освежил меня. Проснулся на час раньше, но три часа провозился за туалетом. Если вычесть из жизни младенческий период, который представляет собой растительное существование, сон, время, затраченное на еду, умывание, раздевание и одевание, то сколько останется времени на настоящую жизнь? Время, отведенное мыши».

Доктор Джон Аллен, друг лорда Холланда, одолжил Байрону «множество неопубликованных и никогда не увидевших свет писем Бернса». Они произвели на поэта странное впечатление. Что за противоречивый ум! Нежность, грубость, тактичность, прямолинейность, чувственность, возвышенные чувства, унижение, грязь и божественность – все смешано в одном комочке священной глины!

«Странно: истинный сластолюбец никогда не станет задумываться о грубости реальной жизни. Превознося до небес земное, материальное, телесное, не признаваясь самому себе в греховности, потом забывая обо всем, можем мы сохранить всю прелесть земных удовольствий».

Вне всякого сомнения, Байрон осознавал, как близко в этом высказывании затронул противоречивую природу своего собственного характера. Вынужденный маскировать тягу к «земным» удовольствиям ореолом идеального чувства, чтобы избежать столкновения с жестокой действительностью, испытывая влечение ко всему земному, мешающему ему в достижении поставленных целей, Байрон становился ближе к Бернсу, чем сам о том подозревал.

Гнетущее уныние, испытываемое поэтом в первой половине декабря, усугублялось его тоской по Августе и попытками подавить это чувство. Хотя как бы Байрон ни старался, он не мог отделаться от мысли, что ни одна женщина, кроме Августы, так не притягивала его, не читала все его мысли, не была так чувственна и в то же время нетребовательна, не вела себя так по-матерински по отношению к нему. По мере того как его решимость уменьшалась, он все реже писал леди Мельбурн, зная о ее чувствах и опасениях, когда дело заходило о романе с Августой. 15 декабря Августа приехала в Лондон, а 18-го Байрон прекратил записи в своем дневнике. «Я написал достаточно, чтобы привести в порядок мои мысли, а мои дела вряд ли нуждаются в описании».

В день, когда Байрон отложил в сторону дневник, он начал очередную восточную поэму, на этот раз более откровенную, чем прежде. Проза больше не справлялась с поставленной задачей: выразить чувства Байрона. «I suoi pensieri in lui dormir non ponno» – «Его мысли не дремлют в его душе» – этот эпиграф к поэме Байрон взял из произведения Тассо «Освобожденный Иерусалим». В начале первой песни поэмы «Корсар» Байрон поместил известные строчки из «Ада» Данте:

Nessun maggior dolore,

Che ricordarsi del tempo felice

Nella miseria…[15]

С Конрадом, героем «Корсара», Байрон бродил по «темному синему морю», омывающему его нежно любимый греческий архипелаг. В этом тоже заключалась свобода – свобода духа, которую давал сам процесс сочинительства и которая позволяла Байрону сквозь пелену фантазии взирать на свои собственные чувства с откровенностью, не встречающейся даже в его письмах к леди Мельбурн. Он работал до поздней ночи в своей квартире на Беннет-стрит и, провожая Августу домой, брал рукопись с собой. 27 декабря Байрон закончил первый черновой вариант, сочиняя каждый день почти по двести строк.

До начала нового года в жизни Байрона появились два призрака из прошлого. Мэри Чаворт-Мастерс, чей супруг, Джек Мастере, теперь охотился уже не на лис, а на другую дичь, напомнила о себе хромому юноше, с которым кокетничала в детстве и который стал теперь известным поэтом. Если он приедет в Ноттингем, то найдет там «старого и преданного друга, с нетерпением ожидающего встречи с ним». Байрон написал Мэри вежливый ответ. Она была больна и намекала на неверность мужа. «Ты вряд ли узнаешь во мне ту счастливую девушку, которой я была когда-то. Я стала такой худой, бледной и мрачной». Такого письма Байрон вовсе не ждал от своей прежней возлюбленной и не горел желанием повидать ее. Он предпочел, чтобы в его мечтах она оставалась прежней.