Мама, я люблю тебя - Уильям Сароян

— В последнее время я тоже немного стал выпивать. Что ты скажешь, если мы пройдемся не спеша до «Рица» и выполним предписание доктора?

Они с Эмерсоном ушли, и тогда Майк спросил Хобарта:

— Так что же это было?

— Похоже, что самый настоящий сердечный приступ, — ответил Хобарт, — но, пожалуй, пока не стоит ему об этом говорить. Что он и переутомился — это факт, да и ел он, по-моему, в последнее время тоже маловато. Он слишком много на себя взвалил, слишком много даже для человека, который пробивает свою пьесу на нью-йоркскую сцену. Конечно, я еще его посмотрю.

— Вы вправду хотели, чтобы он опрокинул еще стаканчик?

— Нет — но я не хотел, чтобы он расхворался еще больше от всяких резких перемен. Надо, чтобы он пришел в норму постепенно. Мне кажется, если бы меня не позвали — меня или другого врача, — он бы отошел и сам. Легкие приступы такого рода случаются гораздо чаще, чем думает большинство из нас. У меня самого был один еще в колледже, но, конечно, тогда я этого не знал. Вообще-то здоровье у него крепкое, но из этого вовсе не следует, что он должен взваливать на свои плечи непосильное для себя бремя.

— Он захочет увидеть сегодняшний спектакль, — сказал Майк.

— Я бы предпочел, чтобы он не смотрел, но если обязательно нужно — то пусть.

— А успокаивающее вы ему давать будете?

— Еще чего! Это для истеричек.

Глэдис рассерженно посмотрела на Маму Девочку, но Мама Девочка только улыбнулась.

— Вы уверены, что он не был просто пьян? — спросил Майк.

— Абсолютно — но никто из нас, и никакой врач, не может здесь ничего поделать. Мы можем только надеяться, что Эмерсон сам последит за собой, сам постепенно узнает границы своих возможностей, как узнаем их все мы. Должен сказать, что после Филадельфии он творит с пьесой чудеса. Вчера вечером я смотрел ее снова, и у меня было впечатление, что она просто безупречна. Вы все творите с ней чудеса, но надо научиться также не убивать себя при этом.

— Вы хотите обследовать нас всех? — спросил Майк.

— О нет. Все вы в отличном состоянии, все абсолютно здоровы.

— В последнее время у меня болит макушка, — сказал Майк.

— Ну и что? Вы же работаете как проклятый. Не думайте об этих болях.

Потом мы вышли из театра и все вместе пошли пешком в «Риц». По дороге Глэдис немножко приставала к Хобарту насчет того, что успокаивающее нужно для истеричек, но была рада, что он приехал из Нью-Йорка и что он ее муж, а не личный доктор, которым так долго был. И он тоже был рад этому.

Только четыре спектакля оставалось нам дать в Бостоне: вечером того же дня, в пятницу вечером, и в субботу — днем и вечером. А потом — в Нью-Йорк!

В тот вечер, в четверг, Эмерсон Талли спектакля не видел, но в пятницу проработал целый день, с десяти утра до шести вечера. Мы повторили всю пьесу.

— Это наша последняя возможность порепетировать, — сказал нам Эмерсон в десять утра. — Начнем сначала и не будем спешить. С каждым новым спектаклем пьеса набирает силу, ее краски становятся все ярче и отчетливей — такими, какие они должны быть.

А в конце этой последней репетиции он сказал:

— Ну вот и все до десяти утра в понедельник в нью-йоркском зале «Беласко». В воскресенье мы отдыхаем, а в понедельник делаем упор на декорации, освещение и музыку, так что практически это наша последняя репетиция перед первым спектаклем в Нью-Йорке. Могу каждому из вас сказать одно: вы были великолепны. Вы много поработали. Видеть вас в своей пьесе и работать с вами я считаю для себя честью. Большое вам спасибо, леди и джентльмены.

В субботу утром Эмерсон и Майк вернулись в Нью-Йорк, а вечером, когда закончился последний спектакль, мы, остальные, прямо из театра поехали на вокзал и в воскресенье утром снова были в Нью-Йорке.

Большая игра

Мы с Мамой Девочкой снова вернулись в «Пьер», но не в 2109-й номер, а в другой, гораздо просторнее, в котором стояли две кровати. Мама Девочка говорила об этом с мисс Крэншоу еще в поезде. Мисс Крэншоу сказала:

— Тесная комнатка сослужила свою службу, и теперь вы должны поселиться в другой, попросторнее. А если пьеса будет иметь успех, то стоит, пожалуй, перебраться в номер люкс и зажить с комфортом.

— Если? — переспросила Мама Девочка. — Если будет иметь успех? А разве это не определенно?

— У нее великолепные перспективы, — ответила мисс Крэншоу, — но в Нью-Йорке до первого спектакля и рецензий ни про одну пьесу нельзя сказать, будет она иметь успех или нет. Все станет ясно после первого нью-йоркского спектакля. Если первый спектакль будет хороший, если публика, которая придет его смотреть, позволит нам сделать его хорошим, если она поможет нам добиться этого, тогда, я думаю, пьеса будет иметь успех. Я лично не могу себе представить, чтобы произошло иначе. Спектакль получился даже лучше, чем я ожидала. Эмерсон дал прекрасный образец творческой режиссуры.

— Надо мне поработать еще над чем-нибудь? — спросила Мама Девочка.

— Не надо ни над чем, а если бы что и было, я бы не хотела больше, чтобы вы старались. Конечно, стараться вы должны, но я старалась научить вас скрывать старание, и вы научились этому превосходно. Вы встревожены?

— Напугана до смерти, — ответила Мама Девочка. — Я сейчас вернусь, — сказала она вдруг. Она поднялась и вышла.

— А ты, Сверкунчик? — спросила мисс Крэншоу. — Ты встревожена?

— Я… хочу, чтобы пьеса имела успех.

— Почему?

— Почему? Странный вопрос.

— Нет, не странный. Разумеется, мы все хотим, чтобы она имела успех, но сейчас меня интересует, почему этого хочешь ты — именно ты.

— Потому что тогда все будут счастливые, а мне нравится, когда все люди счастливы.

— А еще почему?

— Ну, потому еще, что если пьеса будет иметь успех, то через некоторое время я, если захочу, смогу уйти из спектакля и это не будет нехорошо.

— О, так ты не хочешь поступать нехорошо?

— Не хочу.

— А может случиться, что ты захочешь уйти из пьесы?

— Я пока не знаю, но если пьеса будет иметь успех и я захочу уйти, то тогда я буду знать, что могу это сделать, — а мне это знать нужно.

— А что ты станешь делать, если уйдешь из пьесы?

— Ничего. Буду ходить в школу, играть, приходить из школы домой, ужинать, читать, смотреть телевизор. Вот и все. Я ведь смогу, если захочу, уйти из пьесы, если она пройдет с успехом?

— Я думаю, Сверкунчик. Роль уже будет создана, и играть ее можно будет научить кого-нибудь другого, но боюсь, что никто никогда не сумеет играть ее так, как играешь ты.

— Моя подруга Дебора Шломб может сыграть ее еще лучше.

— О, ты так думаешь? И кто же она, эта Дебора Шломб?

— Моя лучшая подруга в Калифорнии. Я знаю, что она может лучше, потому что мы всегда разыгрывали разные пьесы, и всегда лучше получалось у Деб. Она красивее меня и лучше играет.

— Какие же пьесы вы разыгрывали?

— Мы сочиняли их сами.

— Пьесы вроде нашей?

— Ну нет. Скорее, вроде Энни Оукли по телевизору, когда она стоит на лошади и стреляет из обоих пистолетов, а потом преступники ей сдаются.

— Что ж, если ты решишь уйти из пьесы, нам, может быть, действительно стоит взять Деб.

— Она не приедет.

— Не приедет?

— Нет. Ее мама не пустит.

— Почему?

— Ведь они там все вместе — отец Деб, и ее мать, и ее большой брат, и маленький, и маленькая сестренка. И скоро у них будет еще один. Да и вообще она не захотела бы расстаться с ними ради чужой пьесы, когда она и так все время играет в своих собственных.

— Да, это вполне возможно, — сказала мисс Крэншоу. — Но тогда, может, ты не захочешь уйти из пьесы?

— Я не знаю. Это интересно, и я познакомилась с очень многими славными людьми, о которых я не знала даже, что они существуют, — но мне не хочется быть актрисой, когда я вырасту.

— Не хочется? Почему же?

— Не хочется — и все.

— А кем же тебе хочется быть?

— Сначала, конечно, подающим. Я хочу побыть подающим один хороший сезон — так, чтобы набрать выигрышей двадцать на один-два проигрыша, а то и вовсе без проигрышей. А потом я хочу выйти замуж и иметь семью.

— Подавать тоже значит выступать, Сверкунчик.

— Но на бейсбольном поле, в игре. В игре, а она никогда не повторяется, и в ней не надо говорить, а просто выйти и подавать, или отбивать, или бросать. Бейсбол — замечательная игра.

— Но ведь наша пьеса тоже замечательная?

— Да, конечно, но ведь я никогда ее не видела, а когда ты играешь в ней, она всегда одинаковая.

— Зато меняются зрители.

— Меняются, и иногда одни совсем не похожи на других, как, например, несколько дней назад в Бостоне, когда один человек — помните его? — получал от спектакля огромное удовольствие. Он понимал все, что мы делали, и поэтому каждый из нас играл лучше обычного. Но на бейсболе все зрители такие, как этот человек в Бостоне, а сама игра каждый раз другая. Я хочу подавать у «Гигантов», подавать так, чтобы они наконец получили переходящий приз Национальной лиги, который они никак не получат вот уже несколько сезонов подряд. Ведь девушки-подающей нет ни в одной из команд первого класса.