Враг на рейде - Демченко Вячеслав Игоревич

Лейтенант Левинский, так и не решившийся отойти под козырек, вернее, не решившийся оставить адъютанта на открытом мостике одного, перевел дух, оттирая лицо платком.

Первые два залпа «Гебена» дали перелет и недолет. Тем не менее… осмотрелся Левинский, выглядывая за угол рубки: осколки одного 280-мм снаряда изрешетили обшивку небронированного кондукторского отделения; второй разорвался над палубой и повредил две шлюпбалки, сбросил на палубу моторный катер…

«Можно сказать, обошлось, – вернулся на пост лейтенант. – Пока…»

Севастополь. Левый берег Артиллерийской бухты

Причал Арнаутова

Ночь подыгрывала воображению гардемарина Иванова, и выпускник Одесского коммерческого училища заметно ежился. Да и то, пожалуй, пришлось бы красться в глухом мраке, освещая себе дорогу «летучей мышью», было обыкновеннее…

Но никакой надобности в керосиновом фонаре не было. Касаясь даже низких черепичных крыш, над базарными складами и лабазами висела огромная луна, похожая на краюху синего льда, когда его вынешь подтаявшей коркой из дождевой бочки да наведешь на голубой свет газового фонаря. Вот от лунного света и белеет дорога, возникающая во тьме мазками – тут и там, – и голубыми кажутся огни редких фонарей, и кольчужной чешуей серебрятся те же черепичные крыши.

– Что он? – нетерпеливо зашипел на Ваську Михаил, зачем-то следя, чтобы черный воротник его училищной шинели был всенепременно поднят, как у шпиона с журнальной иллюстрации.

– Спит караульная служба, – нарочито громко и самоуверенно произнес Василий, заставив Мишку в очередной раз «провалиться с носом» в воротник шинели, так, что, казалось, фуражка с серебристым гербом безо всякого промежутка покоится на петлицах.

– Тут собак прорва… – напомнил Мишка оттуда, обозначившись только костяным блеском зубов.

– Что-то я пока ни одной не вижу, – отмахнулся Василий и, вспомнив, иронически заметил: – Но ты, однако, не рассчитывай, что «Русаловскую» назад, в буфет, положишь.

Михаил невольно нащупал в кармане солидный отрез от батона колбасы в газете. Недешевой, между прочим, но «собачьего» ливера отчего-то на месте, в большом буфете, не обнаружилось…

Пока Мишка в силу купеческого происхождения и мышления предчувствовал раскаяние, которое непременно наступит и даже раньше, чем старший Василиадис обнаружит чье-то преступное ночное обжорство, гардемарин канул за облупленный угол мазаной стены, даже не предупредив, куда и зачем.

Мишка через силу высунулся из воротника шинели и даже далее – за тот же угол. Но приятель его не обнаружился даже на грузовом пятачке перед вожделенным складом, предательски позолоченном одним из редких здесь электрических фонарей на рогатом покосившемся столбе.

Фонарь, как водится близ моря, раскачивался, кроя жестяным абажуром почтовую тушь мрака и желтизну света, неведомо что прыгало из одной части в другую, но Мишка не успевал проследить, – только шорох ржавых бурьянов. И что-то вдруг пугало его со спины резким вздохом, шевеля отросшие в вольнице волосы, и он не сразу успевал понять, что это всего-навсего ветер, заплутавший в лабиринте складов.

Также неожиданно чья-то рука властно взяла его за плечо, и прежде чем он успел вспомнить нужный прием джиу-джитсу из показанных Васькой когда-то…

– Угомонись… – дохнул ему в ухо тот самый Васька, странным образом возникший со спины. – Я нашел заколоченное окно.

Едва сдерживая скаковое дыхание, чтобы не выказать испуга, Мишка с достойным пренебрежением процедил:

– Радости с того, – и даже сплюнул между носками сапог. – Сам говоришь, заколоченное…

– Было, – с еще большим достоинством сплюнул под ноги Василий. – Я его уже того, вскрыл. За тобой только и вернулся. А то будешь потом хныкать, что тебя с собой не взял за Георгием.

– Да, ладно…

«Пятнадцать минут у Сарыча»

…Наверху, должно быть, сотня молотобойцев принялась бог весть зачем вгонять в палубу броневые клепки; по низкому потолку носового каземата 150-мм прошла железная дрожь и быстро стихла…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Что бы там ни произошло – оно закончилось.

Плутонговый командир лейтенант Иванов опустил глаза и, услышав рокот цепей подачи, скомандовал:

– Первый, второй! – перекрикивая грохот сапог прислуги по железу платформы.

Механический лязг затворов стих, и, почти перебивая доклады, он продолжил тем же боцманским басом, на который его природный тенор переходил только в соответствии с уставом:

– Прицел…

Страшный удар и встряска бросили матросов в белых рубахах на пол, кто подальше – тех заставил пригнуться, а сам Вадим невольно попятился.

В адском электрически-желтом, задымленном сумраке каземата что-то лопнуло, а что-то со скрежетом протащилось по рифленым квадратам пайол.

«Если вернусь, заговорю с ней…» – отчетливо увидел Вадим перед собой девичий «рюмочный» контур в голубом зареве фонаря на причале яхт-клуба.

Но, как только призрак рассеялся, он увидел в двух шагах перед собой перекаленную до синевы стальную пулю. Толщиной в два кулака.

«Бронебойный…» – отметил Вадим и поднял глаза на стену каземата напротив.

Отколовшаяся изнутри броня показалась огромной язвой, но просвета в пробое не было, вернее, из него пучилось рыжее месиво оплавленного металла. Похоже, в каземат влетел только сердечник бронебойного 280-мм снаряда. Страшно подмывало сделать эти два шага и пнуть для верности этот немой ужас смерти, но…

– Товсь! – на всякий случай повторил лейтенант Иванов ошеломленной орудийной прислуге и успел подумать: «Значит, вернусь…»

Следующий удар он почему-то едва расслышал, а увидеть не успел вовсе…

Куда-то подевались из этого мира все звуки, только что составлявшие его сущность, – грохот корабельных орудий, лязг снарядных элеваторов, топот ботинок по железу пайол, командные крики и вопли отчаяния. В обволакивающей тишине раздавалось только насекомое потрескивание будто бы часового механизма, будто бы кто-то приложил к его уху именной брегет: «Лейтенанту Иванову за отличие…»

«Странно, пропал даже невыносимый смрад пороховых газов…» – неспешно и неприлично поэтическим слогом подумалось лейтенанту Иванову.

Он открыл глаза и, в общем, не особо удивился, увидев перед собой мутные разводы тумана какого-то грязнорозового цвета.

Он был ранен и хорошо помнил об этом, понимал, что сейчас его ждут неприятные открытия в смысле собственного здоровья.

«Самочувствие как таковое, по крайней мере, имеется, – отметил Вадим. – И как будто даже неплохое…»

И впрямь никакой боли он не чувствовал – ни тупой, ни острой, ни ноющей.

Это радовало.

Но при этом Вадим понимал также, знал, что так вполне может быть и в первые мгновения после ранения, и даже самого тяжелого. Вон шофер дяди Леши вахмистр Локтев рассказывал, что сразу после взрыва порывался сам идти на оторванной ноге в лазарет.

«Хорошо бы себе обнаружить руки-ноги на месте…» – спохватился лейтенант.

И, несмотря на то что в глазах его по-прежнему плыла какая-то красноватая муть, решился-таки встать. Пусть даже в этот кровянистый сумрак неизвестности.

Встал. И вновь удивился…

Наверное, такая же легкость пустоты, такая же бесчувственность донельзя огорчают манекены папье-маше, когда их переносят из чулана магазина в витрину, где они будут соучаствовать жизни толпы, но, увы, только как духи, как зрители только…

«Единственная радость, – осторожно шагнул в розовый туман лейтенант Иванов. – Переносить меня, кажется, не надо. Сам хожу. И руки…» – он поднял руку к лицу… Все пальцы были на месте, бескровно белые, дрожащие, но целые.

Вадим ткнул ими в розовый туман.

«И руки на месте…»

Туман с движением рук тут же рассеялся…

Он был на «Евстафии».

Но почему-то не в «своем» каземате 150-мм батареи, а на верхней палубе. Как сюда выбрался через завал железного лома или как его вынесли – не помнил.