Яблоневое дерево - Кристиан Беркель

отец неизвестен. Но для французов она теперь в любом случае стала немецкой еврейкой.

Они спустились по ступеням уборной. Прямо как я, подумала Сала: за один день стала немецкой еврейкой. Ее губы дрожали.

– Слава богу, я еврейка лишь наполовину, – добавила Мими, – и, возможно, через несколько дней меня отсюда выпустят.

Тем временем участок медленно оживал. Всюду толпились женщины и дети, которые с криками бегали по баракам. На колючей проволоке висело мокрое белье, женщины шили, вязали, готовили на открытом огне кофе – бурду, напоминавшую на вкус горькую воду. В клетках весело чирикали птицы, вокруг даже бегали кошки и собаки. Сала заметила, что некоторые прятали во рту еду для животных. Пытались ли они спасти вместе с собаками, птицами и кошками воспоминания о лучших временах? Глядя, как женщины с нежностью ухаживают за любимцами, Сала вспомнила стариков, за которыми наблюдала на долгих полуденных прогулках по Люксембургскому саду: те задумчиво наворачивали круги с четвероногими друзьями на поводках. Но здесь, в Гурсе, многие девушки были едва старше Салы. Вокруг пели и смеялись. Толкались и дразнили друг друга. Вдали, над хребтом Пиренеев, взошло солнце. Желтое пламя. И на мгновение Сале подумалось: лучше бы они просто в нем сгорели.

Место для мытья напоминало корыта для скота. Здесь тоже хватало места для восьми женщин, и за каждой собиралась очередь из восьми-десяти человек. Они обменивались новостями. Что произошло за прошлую ночь? У кого есть вести с фронта? Какая сейчас мода в Париже? Пришло ли любовное письмо от пропавшего мужа или посылка с едой и вещами, которые можно обменять на черном рынке? Как с сигаретами? Ими можно было подкупить надзирательниц и отправиться на прогулку в мужской участок, к испанцам. Едва прикрытые навесом из нескольких досок, голые, полуголые или тщательно закутанные в платки женщины стояли возле корыта и наперегонки отмывались. Некоторые – гордо обнажив грудь, другие – с пристыженно опущенными плечами. Каждая хотела доказать соседке, что она стройнее, элегантнее, чище. К изумлению Салы, даже здесь велась ожесточенная борьба за каждый сантиметр женственности. Она впервые почувствовала, что многие женщины ухаживают за собой не ради мужского внимания. Казалось, им гораздо важнее превзойти представительниц своего пола. Завистливый взгляд другой женщины льстил самолюбию куда сильнее страсти любого мужчины. Или дело было просто в воспоминаниях об ушедшем времени и взгляде их любимых? По ту сторону колючей проволоки французские надзиратели наслаждались спектаклем.

Водопроводную воду давали три раза в день: с шести до девяти утра, с двенадцати до трех дня и с шести до девяти вечера.

На большее водонапорная башня в дальней части лагеря была не способна. За это время тысячи женщин должны были успеть вымыть себя, свое белье и посуду. Остатками воды отмывали бараки – долгое и утомительное занятие.

В день каждой женщине выделялось четверть литра кофе. Те, кто не привез ни стакана, ни чашки, обходились пустыми консервными банками. Из еды каждый день давали два ломтя хлеба, на обед – водянистый суп с рисом и неудобоваримым нутом и иногда – крошечный кусочек мяса, зачастую несъедобный, зеленого или серого цвета. Никаких овощей, и тем более никаких фруктов. В редких случаях – картофель или помидоры на ужин.

Вечером Сабина снова приступила к обязанностям ответственной за барак. К спискам. «Каждый день что-нибудь новое», – монотонно вздыхали все вокруг. На этот раз снова собирали личные данные: имя, фамилия, место и дата рождения, семейное положение, профессия, последнее место проживания во Франции. На шестьдесят женщин начальство лагеря выделило тридцать минут. Затем последовали другие списки. Спрашивали про возраст и про религию – католицизм, протестантство, иудейство. Составляли списки женщин, у которых есть родственники во Франции или которые обеспечивали себя самостоятельно, женщин, которые хотели вернуться в Германию, трудоспособных, больных, слабых, душевнобольных, больных туберкулезом. Списки терялись, и все начиналось сначала.

Вечером пошел дождь. С тех пор как ее схватили, Салу мучил тяжелый запор. Тупая давящая боль охватывала живот до самой груди. Сала открыла дверь барака, чтобы вдохнуть наконец прохладный, влажный воздух. Днем температура доходила до 50 градусов. Потрескавшаяся глина начала размокать. Переступив через порог, Сала поскользнулась и упала в грязь.

– Dans la boue.

Сала расхохоталась, услышав за спиной голос Мими.

– Осторожнее! – крикнула ей новая подруга и зажала нос.

Сала попыталась выпрямиться. Ее руки быстро увязли в размокшей грязи по самые локти. Она снова рассмеялась. В детстве, в Берлине, она называла это кашей. Ей вспомнились коровьи лепешки на швейцарских лугах Асконы. В двадцатых годах, когда она снова приехала туда с отцом, ей нравилось голыми ногами вставать на пахнущие травой и коровами кучи и подпрыгивать, чтобы полностью ощутить их тепло. Но сейчас влажный ветер приносил вовсе не аромат швейцарских гор, а невыносимую вонь. Вся глина была перемешана с мочой и экскрементами. Сале стало дурно. И как назло, ей срочно понадобилось в туалет. Она скорчила гримасу, весело подмигнула Мими и неуклюже поковыляла в наступающую тьму. На полпути горные цепи исчезли в черноте ночи. Цветастая неразбериха дня сменилась пеленой тишины, бараки растворились в небытии. Город-призрак. Одинокий. Покинутый. Безутешный. Разгулявшийся ветер швырял ей в лицо капли дождя. Сала попыталась сориентироваться. Все казалось одинаковым. Она вообще пошла в правильном направлении? Внутри все сжалось, и Сала испугалась, что скоро не выдержит давления. Она снова поскользнулась. Снова упала на землю. Может, просто сдаться прямо сейчас? Она и так вся в грязи и промокла насквозь. Какая уже разница? Перед ней лежали фекалии. Подступающая дурнота сдавила горло, но плакать не получалось. Тяжело дыша, Сала прошептала:

– Мама.

Потом еще:

– Мама, мама.

Она скорчилась от боли в холодной грязи. И увидела Отто в приемной семье, где его били по лицу испачканными пеленками. Маленького мальчика. Худого и беспомощного. Гнев охватил Салу теплой волной, и она резким толчком вырвалось из жижи. Дрожа, встала на ноги. Вдалеке тускло мерцал сквозь темноту слабый свет. Возможно, лампа уборной.

– Давай! Вперед! Твоего достоинства они отнять не смогут.

Вернувшись в барак, Сала повалилась на тюфяк и уставилась в деревянный потолок. Сквозь рубероид просачивались капли дождя. Чего она ждала? Слез? Освобождения? Завтра нужно будет постирать платье, она не снимала его уже четыре дня.

Первые солнечные лучи проникали сквозь щели ее нового дома. Сала вскочила и открыла люк над своим тюфяком. Сколько сейчас может быть времени? Половина пятого? Половина шестого? Несколько часов сна, первые за последние два дня. Она удивлялась, что еще стоит на ногах. «Тем не менее я жива», – торжествовала