Бывший Булка и его дочь - Сергей Иванов

В животе бедокурил гранатовый сок. Как потом узнал Бывший Булка, гранаты сразу после операции нельзя.

Приходил Павел, его хирург. Смотрел температурный лист, кивал, подмигивал. Глаза его при этом оставались внимательными, как у шахматиста. Хирургическая сестра под его надзором меняла на ране тампоны.

На пятый день, когда он впервые сел на кровати, вдруг вошёл Павел, словно только и ждал этой секунды. Вид такой, будто пять минут назад выиграл первенство мира.

— Сидишь? — сказал он. — Молодец. А пора ходить!

Бывший Булка сделал гримасу: мол, где уж нам…

— Нет, милый, так у нас дело не пойдёт! Был поединок — это законно, ты ранен, соболезную… Но дуэль-то выиграна! Ткани у тебя чистые, мне сейчас анализ показывали! Так что распиваем с тобой поллитру!

Бывший Булка растерялся и задним числом испугался: ну конечно, ведь могли же быть метастазы… И от растерянности этой он ляпнул невпопад:

— Я вообще-то… не пью…

Павел засмеялся счастливым смехом:

— Ужас, до чего же ты правильный! Я, между прочим, тоже не пью!

Он внимательно осмотрел рану. На минуту глаза его вновь стали серьёзными:

— Сильно болит? — Но в голосе чувствовался подвох.

— Да нет, — ответил Бывший Булка не очень уверенно.

— И не может болеть! Потому что как операция сделана! Филигрань! — Он снова полюбовался Булкиной раной, словно перед ним была картина какого-нибудь Шишкина. — А то некоторые любят, — продолжал он задумчиво, — любят так называемое «с запасом». Полчеловека отрежут — это у них с запасом!.. А ты у нас мужчина молодой. Это всё тебе самому пригодится.

В палату вошла сестра. Вопросительно посмотрела на Павла: видно, он её вызывал.

— Забирай, Софья, кавалера — и на прогулку. До зимнего сада. Отдохните. И обратно… Ну, ты сама все знаешь…

«До зимнего, — подумал Бывший Булка, — зачем же отдыхать?» Но когда добрёл до дверей палаты, то понял, как огромен предстоящий ему маршрут!

* * *

— Лида!.. Лидка, бессовестная! Опять пропадаешь, да? Опаздываешь… — Она говорила таким несвойственным ей голосом, не то шутливым, не то суетливым.

Лида боялась посмотреть ей в глаза.

Они встретились у памятника Пушкину — такое популярнейшее в Москве место… А им-то с Надей оно просто удобно — как раз на полдороге между их домами.

— Куда пойдём, Лид?.. Пойдём на Красную площадь. Я там не была, наверно, лет сто.

Надя позвонила ей: давай повидаемся. А Лиде — ну так не с руки, прямо до ужаса: контрольная по-французскому, и батянька может позвонить, и Севка может позвонить. Но когда два раза отказываешься, в третий — невозможно! А Надя, наверно, почувствовала её голос такой сомневающийся. Конечно, почувствовала! И вот теперь между ними была эта неловкость.

— Лид, ты можешь ненадолго, да?.. Ну, можешь часа на полтора? — Народ на улице Горького, как всегда, валом валил. Надя взяла её под руку. — У твоего папы как дела? Ты, Лид, если можно, передавай ему от меня привет.

«Милая моя Надя! Как просто дружить: Севка, ты, я. А получается — невозможно! Ты сама же видишь… И эти недомолвки раз за разом — про Севку, про Севку. Как будто его на свете не существует. А он-то существует! Только ты не думай, что я тебя предаю под благовидным предлогом. Я тебя, Надь, в том-то и дело, что очень люблю!..» Она оглянулась на свою мысленную речь. «Видишь, как я говорить научилась: стройно, логично. Ты так говоришь, и я так говорю. Надя!» Они уже дошли до Советской площади, до Моссовета. Впереди хорошо было видно огромное низкое блюдо — Манежная площадь, и сразу за ней тот холм, крутой и весь одетый в камень, на котором стоит Кремль. «Надя! Я с тобой буду дружить сколько смогу, и потом, Надь, я тебя никогда не забуду!»

Она повернулась к подруге. Надя, оказывается, уже давно смотрела на неё:

— Лидка, ты меня не слушаешь… Ты меня совсем разлюбила, Лид?

* * *

Он выздоравливал, да. Он набирался сил, и притом быстро. Болезнь делает человека беспомощным, похожим на маленького ребёнка. Теперь Бывший Булка как бы снова взрослел.

Он не любил переедать. Сейчас у него был волчий аппетит. Причём не только к обедам-завтракам-ужинам — к солнцу, воздуху, к Маринке и Лидке.

Целыми днями его не покидало ощущение счастья. Бывший Булка хорошо знал это чувство, оно возникало у него в субботу утром, когда ещё всё впереди, когда ещё можно строить бог знает какие планы и знать: времени хватит на любой.

Он давно уже не выходил на улицу и, смотрясь во время бритья в зеркало, понимал, что выглядит неблестяще. Но не боялся этого, чувствовал: в нём нарастает здоровье, как за окном, в природе, всё более нарастала весна.

Приходили Маринка и Лидка. В новой палате Бывший Булка стал чемпионом по посещаемости, ему даже было неловко.

Лидка немножечко как-то присмирела. Теперь в их семейных отношениях снова царствовала Маринка. Стесняясь, но придавая своему голосу всю возможную взрослость, она говорила Лидочке:

— Ступай, у тебя ведь ещё уроки. А я с папой побуду…

И Лида, тоже до ужаса взрослая, вставала через несколько минут, никак внешне себя не выдавая. Только движения её становились более резкими и подчёркнутыми. Она уходила на тонких своих складненьких ножках. И у Бывшего Булки не было сил остановить её. Хотелось побыть с Маринкой наедине. Кто же мог заменить её? Да никто!.. Как и Лиду, конечно.

— Коля… Я, наверное, должна объясниться… — Голос её неожиданно падал, она быстро промокала слезу в уголке глаза — и театрально, и очень естественно, как умела одна только она, Маринка. — Я обязана…

Он отрицательно качал головой. Ему не хотелось ни говорить о том времени, ни вообще помнить его. То время осталось в прошлом, навсегда отчёркнутое резкой полосой операции.

* * *

В эти же дни «весенней субботы» произошло у него два расставания. Выписывался Старик, а несколькими днями позже выписался Снегирёв.

После операции Бывший Булка, конечно, виделся с ними, но это уж было не то. Да и как иначе: раньше жили в одной палате, теперь лишь заходили друг к другу. И разговоры получались уже какие-то куцые. Снегирь не откровенничал больше и не бранился налево и направо, Старик в основном помалкивал.

И вдруг он явился сам — без Снегиря, без приглашения. Торопливой, такой несвойственной для него походкой приблизился к Бывшему Булке, протянул руку. Да вспомнил, что правую-то не годится (у Бывшего Булки она всё ещё была прибинтована к телу). Протянул левую — выходило неестественно. Ах ты господи!.. Схватил своей правой левую Булкину:

— Меня выписывают, Николай Петрович! Говорят, здоров!

Тут и Булка начал трясти его руку.

— Вы подумайте, дорогой мой, я второй раз здесь, а ножа близко не видел — всё на лекарствах! Доктор говорит: «Теперь до ста лет доживёте!» А я, извините, совсем умирать не собираюсь! — И, застеснявшись, рассмеялся…

После, на осмотре, Бывший Булка сказал Павлу, что вот, мол, о ком диссертацию-то писать.

— В цирке — да, можно его показывать! — резко ответил Павел. — А в диссертации — не поверят.

— Так чего не поверят! Факт!

— Скажут: значит, не злокачественная… Да-с… — Он нахмурился. — А ведь секрет прост. У этого деда исключительная сила духа. Вам бы, молодым, поучиться!

Так говорил он, хотя сам вряд ли был старше Бывшего Булки.

А ещё через два дня пришёл прощаться Снегирь. Он был уже в нормальном человеческом платье и оттого не походил на самого себя.

— Выписываюсь по собственному желанию. Так что будь здоров, дорогуша!

— И ты будь здоров, Снегирь.

— Нет, я здоров уж не буду! — Он покачал головой. — Всё болит, Коля!.. Жру лекарства утоляющие, а то бы орал… Лечили от почки, а теперь болит грудь. Понял, куда метастазы дал?.. В общем, выписываюсь, не буду Павлу статистику портить.

— Слушай, — сказал Бывший Булка ровным голосом, — ну, если побаливает, куда спешить-то. Вон Старик наш, смотри: съел свои пять килограммов таблеток…

— Ладно, кончай! — Снегирёв вяло махнул рукой. — Я пришёл к тебе попрощаться, так что нечего мне тут… Телефон мне дай. На похороны тебя позовут. Приедешь?

— Кончай болтать, комментатор! — Бывший Булка записал в снегирёвской книжечке свой телефон. — А ты мне?

— Не понадобится! — ответил Снегирёв.

…Через три недели после того, как он выписался, незнакомый мужской голос сообщил ему по телефону, что скончался Дмитрий Борисович Снегирёв. И если он желает принять участие в похоронах, то ему следует приехать туда-то и туда-то в такое-то время.

Снегирь лежал страшно пожелтевший, восковой. Невероятным казалось, чтобы человек так изменился за месяц. Или его так изменила сама смерть…

Весь гроб убран был цветами, но в комнате сильно пахло формалином. Бывший Булка, который после операции не переносил такие запахи, остался в коридорчике. Из другой комнаты вышла мама Снегирёва. Бывший Булка молча поклонился ей. Она не ответила. Она была в чёрном платье и с чёрным лицом. Никогда он не думал, что может быть такое чёрное лицо.