Великий раскол - Михаил Филиппов

— Отныне отпускать ему кормы, как и всей братии, на мой счет, — обратился он к Пармену, благословил Арсения и удалился.

— Господи, — подумал он, — и это называется духовная кара? Одна лишь медленная, томительная казнь.

После того он возвратился в Соловецкую обитель и еще теплее стал молиться.

На четвертый день Никон объявил, что он готов после вскрытия могилы митрополита Филиппа участвовать в братской трапезе, так как она будет заупокойная.

В соборе приготовлен был помост, покрытый парчами, и отслужена обедня; после того братия приступила к вскрытию могилы. Когда показался гроб, несколько монахов опустились туда и он был поднят на холстах вверх всем предстоящим высшим духовенством и перенесен на помост. Тогда, помолившись, Никон попросил братию вскрыть крышку гроба. Едва только это сделали, как Никон и вся братия пали ниц: митрополит Филипп лежал в гробу как только почивший.

Рыдания огласили церковь, и все запели, что кому пришло на память.

С полчаса продолжался этот религиозный восторг. Никон первый пришел в себя и стал соборне служить панихиду, причем называл Филиппа св. угодником, св. исповедником и св. мучеником. Потом, приложившись к св. мощам, объявил братии, что царь прислал угоднику новое митрополичье облачение, которое нужно надеть св. Филиппу по чину митрополичьему, и что потом князь прочтет царскую грамоту.

Братия с благоговением и с молитвами исполнила требование Никона, так как одежда св. угодника вся истлела, но митроличьи ризы были надеты поверх нее.

Когда это было окончено, тогда боярин князь Хованский, поклонившись трижды св. угоднику и став на колени, развернул царскую грамоту и прочитал именем царя: «Молю тебя и желаю пришествия твоего в Москву, чтобы разрешить согрешение прадеда нашего, царя Иоанна, совершенное против тебя нерассудно, завистию и несдержанием ярости. Хотя я и неповинен в досаждении твоем, однако гроб прадеда постоянно убеждает меня и в жалость приводит, ибо вследствие того изгнания и до сего времени царствующий град лишается твоей святительской паствы. Потому преклоняю сан свой царский за прадеда моего, против тебя согрешившего, да оставиши ему согрешение его своим к нам пришествием, да упразднится поношение, которое лежит на нем за твое изгнание, пусть все уверятся, что ты помирился с ним: он раскаялся тогда в своем грехе и за это покаяние и по нашему приношению приди к нам, св. владыка. Оправдался евангельский глагол, за который ты пострадал: «всяко царство раздельшееся на ся, не станет», и нет более теперь у нас прекословящего твоим глаголам, благодать Божия теперь в твоей пастве изобилует, нет уже более в твоей пастве никакого разделения: все единомысленно молим тебя, даруй себя желающим тебя, приди с миром восвояси, и свои тебя с миром примут».

Вся соловецкая братия пришла в смущение; она поняла тогда, для чего приехал Никон, но было поздно и рассуждать, и волноваться, и не соглашаться — стрельцы наполняли церковь и заняли все места до самой пристани.

Едва окончил чтение боярин, как Никон и все приехавшее с ним духовенство из Архангельска подняло гроб и с пением «Святый Боже» понесли св. мощи к пристани.

Некоторые монахи хотели было заговорить, но князь Хованский и Отяев оттиснули их и, окружив гроб стрельцами, двинулись к ладьям.

У самой пристани стояло судно, на котором приехал Никон: туда поставлены св. мощи, и когда вся свита Никона взошла в ладью, она тотчас отчалила и подняла паруса. После того стрельцы взошли на другие суда и весь флот тронулся за св. Филиппом.

Долго переносились из Архангельска до Москвы останки великого святителя, и Никон измучил своим аскетизмом и князя Хованского, и Отяева, так что они с дороги жаловались на это даже царю, но в Москве совершилось событие, которое окончательно возвысило Никона.

XXVII

Богом избранный

Патриарх Иосиф встал со сна в великий четверток 1652 года в сильном нерасположении духа, всю ночь он не спал, и Бог весть что приходило в голову.

Вот почему, как только он проснулся, он тотчас послал служку за любимцем своим новинским игуменом.

Игумен, живший вместе с патриархом в Спасском монастыре, тотчас явился.

— Сын мой, — обратился к нем патриарх, — сегодня я должен быть на омовении ног, но ночь такую я провел, так много грешил, что недостоин совершить этот священный обряд.

Игумен стал уговаривать его ехать в Успенский собор, но патриарх печально возразил:

— Я теперь никому не нужный, — винят меня и в еретичестве, и Бог знает в чем, уж лучше отказаться самому от своего сана, хуже будет, коль велят уйти. Собрал я немного денег — станет на мой век, скажусь больным, пущай казанский митрополит, он теперь здесь, сделается мои заместителем. Поезжай к нему, проси его быть сегодня вместо меня на омовении ног.

Игумен Новинский вздумал было снова отговаривать патриарха, но тот повелительно приказал ему выйти.

Вместо того чтобы ехать к казанскому митрополиту, игумен отправился к старому князю Трубецкому, к князю Михайле Одоевскому, к Федору Ртищеву и к Василию Бутурлину и просил приехать к патриарху и успокоить его.

Все они тотчас съехались к нему.

Патриарха они застали усердно молящегося.

Увидев любимых своих бояр, он благословил их и спросил, что их привело к нему так рано.

Старшие бояре, Трубецкой, Одоевский и Бутурлин, объявили, что они слышали о желании его отказаться от патриаршества, но это-де не в обычае у нас, притом нет поводов к этому отказу, потому что царь его, патриарха, любит, а если наушничают на него, то на это нечего обращать внимания.

Выслушав друзей своих, патриарх печально возразил:

— Не сержусь я, коль на меня клевещут, но больно мне, когда на этого (он указал на Ртищева) они нападают. Творит он дело Божье — по целым ночам работает с чернецами в Андреевском монастыре, не доспит, не доест, чтобы сотворить святое дело, а его обзывают еще за это еретиком.

Ртищев поклонился тогда в ноги патриарху и сказал:

— Работа моя не для сегодняшнего или завтрашнего дня, а для будущности. Никакого еретичества не творим мы, переводим лишь с латинского и греческого св. отцов, читаем на латинском и греческом книги мудрецов, учимся, чтобы других учить. Ходим мы и почти весь народ в страшной тьме, страдаем суеверием и предрассудками; не хотим знать, чему учат мудрецы. Нужно поэтому нам просветить свой разум, чтобы научить чему-нибудь народ. Теперь имеются хорошие книги только на греческом и латинском языках, а потому, научив кого-нибудь этим языкам, открываешь им самую премудрость.

— Слышите, — обратился патриарх к боярам, — что говорит сей юный мудрец, а меня и боярина Морозова чуть ли не каменьями хотят закидать за эту премудрость.

Патриарх при последних словах почувствовал себя нехорошо и присел.

* * *

В это время в дворцовой церкви шла обедня, и когда запели «Вечери твоея тайные», прибежал келарь Спасского монастыря и, обратясь к царю, произнес взволнованно и торжественно: — Патриарха не стало!..

В этот миг царь-колокол ударил три раза; все предстоявшие в церкви пришли в ужас и от неожиданности, и от смерти, постигшей высшего иерарха в такие великие дни.

«Как овцы, — писал потом Никону царь, — без пастуха не ведают, где деться, так и мы, грешные, не ведаем, где главы преклонить, потому что прежнего отца и пастыря лишились, а нового нет».

После обедни царь поехал к покойнику; тот лежал уже на столе, как живой и, помолившись над ним и поцеловав его руку, уехал к обряду омовения ног, который совершал уж митрополит Казанский.

В пятницу патриарх в гробу перенесен в Ризположение.

Вечером царь отправился туда один и, войдя к покойнику, удивился: все игумены и дети боярские, которые должны были при нем находиться, разошлись и один только священник выкрикивал над ним псалтирь.

Царь созвал детей боярских и сделал им выговор, а впоследствии митрополита Казанского он просил сделать выговор игуменам.

Когда он спросил священника, почему он кричит так над патриархом, тот отвечал:

— Прости, государь, страх нашел великий, — в утробе у него, святителя, безмерно шумело, так меня и страх взял; вдруг взнесло живот у него, государь, и лицо в ту же пору стало пухнуть: меня и страх взял, думал, что ожил, для того и двери отворил — хотел бежать.

При этом рассказе суеверный Алексей Михайлович струсил и ноги у него подкосились, так что он едва устоял; на беду в утробе покойного вновь сильно зашумело.

— От земли создан, — подумал царь, — и в землю идет, чего бояться?

И стал целовать руку усопшего, а в этот миг как выстрелит что-то из его уст…

Алексей Михайлович окончательно растерялся и обратился в бегство[22].

В субботу, оплакиваемый и царем, и ближними боярами, патриарх Иосиф предан земле в Успенском соборе с большой торжественностью.