Путешествие на край ночи - Луи Селин

Я пробыл в Топо две недели, деля с Альсидом не только жизнь, еду, постельных и песчаных блох (две разные породы), но и хинин, и воду из ближайшего колодца, безнадежно теплую и вызывающую понос.

Однажды лейтенант Граббиа, на которого вдруг накатила любезность, пригласил меня, в порядке исключения, на чашку кофе. Граббиа был ревнив и никому не показывал свою туземную сожительницу. Поэтому он выбрал день, когда его негритянка пошла к родным в деревню. Это был также присутственный день в его суде. Он хотел меня удивить.

Вокруг его хижины еще с утра толпились жалобщики, разномастный сброд, расцвеченный набедренными повязками и прослоенный визгливыми свидетелями. От челобитчиков и просто публики, затесавшейся в их круг, остро несло чесноком, сандалом, прогорклым маслом, шафрановым потом. Казалось, что, как и полицейским Альсида, им больше всего хочется суетиться в воображаемом мире; рассыпая вокруг кастаньетную дробь своего говора, они потрясали над головой сжатыми в вихре доводов кулаками.

Лейтенант Граббиа, утопая в жалобно скрипящем бамбуковом кресле, улыбался всей этой бестолковщине. Он составлял свое мнение, полагаясь на переводчика, который то вполголоса, то громко излагал ему разные невообразимые прошения.

Дело шло, к примеру, о кривом баране, которого некие родители отказывались вернуть, хотя их должным образом проданная дочь так и не была передана мужу ввиду того, что ее брат ухитрился за это время убить сестру человека, не отдававшего барана, и еще о многих запутанных исках.

Сотни физиономий, разгоряченных спорами о материальных претензиях и соблюдении обычаев, обнажали перед нами зубы в сухой дроби и гортанном клохтанье негритянских слов.

Жара достигла предела. Из-под угла крыши мы поглядывали на небо, ища там предвестие хоть какой-нибудь катастрофы. Нет, не предвиделось даже дождя.

— Сейчас я их всех помирю! — объявил Граббиа, которого зной и словоизвержение негров вынудили наконец действовать. — Где отец невесты? Привести его!

— Вот он! — ответили разом десятка два добровольных помощников, вытолкнув вперед старого и довольно дряблого негра, обернутого желтой набедренной повязкой, которая весьма достойно, по-римски, драпировала его. Он подчеркивал взмахами кулака все, что говорилось вокруг него, и выглядел так, словно явился сюда не жаловаться, а немного развлечься разбирательством, от которого давно уже не ждал никакого толку.

— Приступили! — скомандовал Граббиа. — Двадцать ударов, и кончайте с ним. Двадцать палок старому своднику! Это отучит его второй месяц каждый четверг надоедать мне своими дерьмовыми баранами.

Старик увидел, что к нему подходят четверо мускулистых полицейских. Сперва он не понял, чего от него хотят, потом завращал глазами, налившимися кровью, как у перепуганного старого пса, которого еще никогда не били. По правде сказать, он не пытался сопротивляться, но и не знал, как изловчиться, чтобы отправление правосудия оказалось наименее для него болезненным.

Полицейские вцепились в его повязку. Двое непременно хотели поставить его на колени, двое других, напротив, требовали, чтобы он лег на живот. Наконец его просто повалили на землю, задрали повязку и обрушили ему на спину и дряблый зад удары гибкой палки, от которых с неделю ревел бы здоровенный осел. Он вертелся, и тонкий песок вперемешку с кровью брызгал из-под его живота; он отплевывался песком и походил на огромную цепную таксу, которую беспричинно мучат.

Покуда все это длилось, присутствующие молчали. Слышны были только звуки порки. Когда она кончилась, одуревший от побоев старик попробовал подняться и подоткнуть на место свою римскую тряпку. Кровь так и хлестала у него изо рта, из носу и особенно вдоль спины. Толпа удалилась, уводя его с собой и похоронно гудя сплетнями и комментариями.

Лейтенант Граббиа вновь раскурил потухшую сигару. Он всем своим видом показывал, что такие вещи мало его трогают. Нет, я не думаю, что в нем было больше от Нерона, чем в любом из нас: он только не любил, когда его вынуждают соображать. Это его раздражало. Вопросы, которые ему задавали, — вот что выводило его из себя при выполнении судейских обязанностей.

В тот же день мы присутствовали еще при двух впечатляющих экзекуциях, последовавших за другими невразумительными историями — об отнятом приданом, обещанном яде, сомнительных клятвах, неизвестно чьих детях…

— Эх, знай они, до чего мне плевать на их тяжбы, им в голову не пришло бы вылезать из своего леса и пачкать мне мозги всякой херней! Разве я держу их в курсе своих делишек? — заключил Граббиа и тут же добавил: — Я, пожалуй, в конце концов поверю, что этим сволочам доставляет удовольствие знакомство с моим правосудием. Вот уже два года я отваживаю их докучать мне, и все-таки каждый четверг они являются сюда. Хотите верьте, хотите нет, молодой человек, но почти всегда приходят одни и те же. Ей-богу, они чокнутые!

Затем разговор перескочил на Тулузу, где Граббиа регулярно проводил отпуск и надеялся осесть через шесть лет, когда выйдет на пенсию. Он уже все решил. Мы не без приятности приступили к кальвадосу, когда нас вновь потревожил негр, которому полагалось какое-то наказание и который с опозданием явился его получить. Он неожиданно прибыл через два часа после остальных за своей порцией палок. С этой целью он двое суток добирался сюда лесом из своей деревни и не намерен был возвращаться несолоно хлебавши. Но он опоздал, а Граббиа был непримирим к неаккуратности в карательных вопросах.

— Тем хуже для него! Ему просто не надо было уходить отсюда в прошлый раз. В четверг на минувшей неделе я присудил этому бездельнику пятьдесят палок.

Клиент тем не менее стал возражать: у него уважительная причина — он должен был немедленно вернуться в свою деревню, чтобы схоронить мать. Матерей у него было не то три, не то четыре. Началось препирательство.

— Рассмотрим в следующем заседании.

Однако клиент уверял, что он вряд ли успеет снова добраться до деревни и вернуться оттуда к следующему четвергу. Он протестовал, артачился, и этого мазохиста пришлось выдворить из Топо пинками в зад. Как ни странно, это ему понравилось, но показалось недостаточным. Кончилось все тем, что он завернул к Альсиду, чем тот и воспользовался, чтобы всучить мазохисту табак в листьях и пакетах, а также в порошке — для нюханья.

Развлекшись этими многообразными происшествиями, я простился с Граббиа, которому как раз пора было возвращаться для сиесты к себе в хижину, где уже отдыхала, вернувшись из деревни, его туземная хозяйка. У этой негритянки, воспитанной у монахинь в Габоне, были великолепные титьки. Эта юная особа умела не только говорить по-французски с подсюсюкиваньем, но также подать хинин в варенье и вытаскивать клещей из пяток. Она знала множество способов угодить колонизатору, не утомляя или, напротив, утомляя его, как уж он выберет.

Альсид ждал меня. Он был малость обижен. Должно быть, именно приглашение, которым удостоил меня лейтенант Граббиа, побудило его к необычной откровенности, откровенность эта оказалась изрядно наперченной. Без всяких просьб с моей стороны он набросал мне свежим дымящимся говном моментальный портрет Граббиа. Я ответил, что мнение его полностью совпадает с моим. Слабость Альсида заключалась в том, что вразрез с уставом, категорически это запрещающим, он торговал с неграми из прилегающих джунглей и двенадцатью стрелками милиции. Он безжалостно снабжал табаком эту кучку людей. Когда милиционеры получали свою долю табаку, у них ничего не оставалось от жалованья: все было скурено. Они даже выкуривали табак авансом. Эти мелочные операции, по мнению Граббиа, мешали поступлению налогов, поскольку на его территории не хватало наличных денег.

Осторожный лейтенант Граббиа не делал скандала в Топо, пока здесь управляет он, но все-таки завистливо хмурился. Ему, понятное дело, хотелось, чтобы туземцы берегли свою крошечную наличность на уплату налога. Каждый сходит с ума по-своему, у каждого свои маленькие амбиции!

Сначала кредит под жалованье казался стрелкам чем-то непонятным и даже жестоким: получалось, что они служат только за табак Альсида, но пинками в зад он приучил их к этому. Теперь они даже не пробовали ходить за жалованьем, а спокойно прокуривали его, сидя среди веселеньких цветочков вокруг хижины Альсида в перерывах между воображаемыми учениями.

Как ни крошечен был Топо, в нем все-таки умещались два типа цивилизации: римский тип, по Граббиа, который порол подданных, выжимая из них дань и бессовестно, по утверждению Альсида, прикарманивая большую ее часть, и тип, так сказать, альсидовский, более сложный, в котором уже просматривались признаки второй стадии цивилизации — рождение в каждом стрелке потребителя, — то есть цивилизации военно-коммерческой, куда более современной, лицемерной и похожей на нашу.