Валтасар - Славомир Мрожек

От Шербура до Парижа я ехал поездом. Стоял сентябрьский летний день, и мало кто из пассажиров оставался в купе. Было жарко, как и все предыдущие дни, и у меня создалось впечатление, что все мое лето проходило на солнце. Я ехал вдоль моря на юг и с интересом смотрел на разделенные рядами деревьев и кустов шахматные квадраты лугов, где всего лишь пятнадцать лет назад шла битва за Нормандию. Пятнадцать лет — и так все изменилось. Включая меня. Я завершал свой третий десяток.

С радостью я приветствовал гостиницу «Сен-Луи-ан-Лиль». Прошло почти полтора года, но ничего не изменилось. Разве что в мансарде я находился один, без Тадеуша Новака, да ковер сменили на вполне приличный.

Я разыскал Валерьяна Боровчика. Боровчик закончил краковское Высшее художественное училище и сделал блестящую карьеру. Вместе с Яном Леницей он получил премию в Брюсселе за мультипликационный фильм «Дом», что в Польше произвело сенсацию. Ни он, ни Леница в Польшу не вернулись, оба осели в Париже, успешно занимались графикой и производством коротких мультфильмов. Вскоре они расстались, каждый пошел своим путем. Помню, я был в мастерской у Валерьяна, кажется, где-то в районе Бельвю. (Тогда я плохо знал город.) Потом я потерял Боровчика из виду. Когда приехал в Париж навсегда, слышал, что он, проявив немалый талант, стал довольно известным автором изысканных полнометражных фильмов в стиле soft porno[127]. Что касается Леницы, он тогда проводил вечера в ресторане «The Navy»[128] на бульваре Сен-Жермен, рядом с Librairie Polonaise[129], в окружении поляков и полек — живущих во Франции и приезжих. Подружился я тогда и с Петром Равичем[130].

Впервые я навестил Чеслава Милоша[131]. Збигнев Херберт[132], которого я знал еще в Польше, договорился с ним о встрече и взял меня с собой. Мы доехали из Парижа пригородным поездом до Монружа[133], где нас уже ждал Милош. Мы пили вино, и с таким усердием, что скоро в голове все перемешалось. Поэтому я плохо помню: кажется, тогдашняя жена Милоша рассердилась на него, а может, и нет, то ли мы пили вино прямо в станционном буфете, то ли у него дома. И главное — не помню, о чем мы говорили.

Познакомился я также с Еленским, по телефону мы договорились встретиться в ресторане. Добавлю, что в атмосфере американской свободы я расслабился «политически». И года не прошло с тех пор, как я, изрядно напуганный, встречался с Гедройцем в Мэзон-Лаффите, а теперь бесстрашно общался с Милошем — резко порвавшим с Народной Польшей, с Еленским — постоянным сотрудником «Культуры» и намеревался повидаться в Италии с Херлингом-Грудзинским[134]. В самом деле, с точки зрения коммунистов, Америка — опасная страна.

К тому времени у меня уже вышла книга рассказов «Слон» (1957) и состоялась премьера «Полиции» (на следующий год). Обе эти вещи имели большой успех. И тут возникла проблема.

Если какая-то книга имеет успех, издатели за рубежом стремятся перевести ее и опубликовать — так обычно происходит в любой стране. Но не в коммунистической, где главное — идеология. Карьера моей книги началась в Германии — тогда ФРГ, — а через год я написал пьесу. К тому времени, когда я пересекал Францию в 1959 году, по этой пьесе в Германии состоялось уже шестнадцать премьер. Цифра внушительная — если бы я жил в Германии и писал по-немецки, и вполне удовлетворительная — если бы я жил во Франции и писал по-французски. Но я писал по-польски и был автором из коммунистической страны.

Мой случай в Польше был первым и долго оставался единственным. Если говорить о книге, то такое еще могло произойти, хотя при коммунизме — нелегально. Но театр? Не было до тех пор пьесы, написанной поляком, живущим в Польше, и поставленной в течение года в шестнадцати театрах Германии, а потом и в других странах. Прошло слишком мало времени, чтобы кто-то взялся подсчитывать, и вообще интересовались этим немногие. Я тоже тогда не слишком в это вникал. Разъезжая по Франции, я при случае подписал в издательстве договор на публикацию нескольких рассказов в сборнике «La Litérature Polonaise»[135]. Это была новость — рассказы мои на французский еще не переводились. Подписал также договор с журналом «Les Temps Modemes»[136], почти недоступным для читателей Народной Польши. Гонораров хватило на билет до Польши, на жизнь в Париже и в Италии и на несколько мелочей. И все это делалось нелегально.

Закончилась веселая ночная жизнь в Париже, и я снова отправился на юг. Из Парижа в Ниццу, в Вентимилью[137] и через Геную в Рапалло. Я хотел навестить Богдана Пачовского — можно сказать, моего соученика.

Мы познакомились в архитектурном — я сбежал оттуда, проучившись всего три месяца, а он стал известным архитектором. Так что близко сойтись мы тогда не успели. Говорили, что Богдан принадлежит к золотой молодежи (в то время это понятие не было связано с социальным статусом). Он и играл на рояле и вообще был очень способный. Высокий, почти двухметрового роста, красивый, в каникулы работал спасателем на воде и внушал уважение своей ловкостью и силой. За курчавые волосы и смуглость его прозвали «Юмбо». Неожиданно он очень рано женился — похоже, это была большая любовь. Оба отличались красотой, их постоянно видели вместе. Когда я уже бросил архитектуру, у нас установились приятельские отношения. Повторяю — в Кракове тогда знакомы были почти все. Впоследствии я открыл в Богдане новые достоинства, и главным образом — сильный, разносторонний интеллект.

Жил он у неродной тетки, графини Марковальди (если я верно запомнил фамилию). Неприятная, вульгарная баба. Еще до войны вышла замуж за итальянца с графским титулом — и овдовела. От графских «владений» остались крохи в виде запущенного доходного дома. Богдан работал у архитектора в соседнем городке Кьявари, где у этого архитектора в большом доме на последнем этаже была современная удобная квартира, соединенная с мастерской. Жена Богдана осталась в Кракове, и он с нетерпением ожидал ее приезда. Известно, что при коммунизме загранпаспорт выдавали только одному из супругов, а другой оставался в Польше заложником. Делалось это затем, чтобы уберечь супругов от соблазна выбрать свободу на Западе. Богдан Пачовский как раз пытался тогда помочь жене получить паспорт.

Помню, первым делом мы отправились из Рапалло в Венецию. На машине итальянского архитектора — скорее всего, то была последняя модель «Фиат 1100». Со временем многое забывается, и я не могу объяснить, почему мы потом ездили всюду на автобусе либо на «Фиате 600». У хозяина Богдана — Бенедетто Ресио — была тогда только одна машина.

К нам присоединился коллега Богдана, а также, в каком-то смысле, и мой: архитектор, работавший в Италии периодически. Поездка получилась беззаботной и немного безумной — в силу избытка у нас энергии. Кажется, мы не ночевали в Венеции, лишь проехали от Средиземного моря до Адриатики и обратно. Надо сказать, автострады тогда еще не было. Уже светало, когда мы вернулись в Рапалло.

Побывали мы с Богданом и в Риме. В Венеции я уже был, но в Рим попал впервые. Ночевали мы у монахинь, миссия которых состояла в обслуживании паломников. Плата была очень низкой. Мы прогуливались по знаменитой тогда Виа Виттория Венето. Это происходило уже после выхода «Сладкой жизни» Феллини, и пешеходы имели возможность восхищаться кинозвездами первой величины, знаменитыми режиссерами и продюсерами, богатыми американцами и красивыми женщинами, сидящими за столиками перед ресторанами. И все это — в ночных «декорациях», отличающихся шармом и присушим итальянцам врожденным чувством композиции, которым не найти равных ни в одной стране мира.

Те сентябрьские ночи были на редкость жаркими — на юге так бывает, но 1959 год был в этом смысле особенным. Мы гуляли, восхищались и завидовали. Мы еще не знали, что судьба готовит нам неординарную развязку.

После возвращения в Рал алло я еще съездил в Неаполь, чтобы познакомиться с Густавом Херлингом-Грудзинским. После Франции и Ежи Гедройца Неаполь был вторым центром, где сходились пути нелегальных пришельцев из Польши. Это было так давно, что я уже не помню внутреннего убранства Виллы Руффо, где встретился с Густавом первый раз. Спустя три года[138], живя в Италии постоянно, я виделся с ним довольно часто. Мы с женой приезжали в Неаполь, а он останавливался у нас в Кьявари, по дороге во Францию. Через несколько лет, когда мы перебрались в Париж, он приезжал к нам из Мэзон-Лаффита, где проводил каждое лето.

В Неаполе я пробыл несколько дней. Воспользовавшись случаем, совершил обязательную экскурсию на Капри. Италия была для меня открытием. Я сам удивлялся, насколько мне все интересно. Дни проходили за разговорами в мастерской, а вечерами мы скитались по побережью. Создавая скучные проекты квартир, Богдан находил время для беседы, и я составлял ему компанию, поскольку у меня не было других занятий. Так что эти две недели, проведенные вместе — частично добровольно, частично вынужденно, — сблизили нас. Что же касается наших вылазок, то северо-западное побережье Средиземного моря славится как одно из самых очаровательных мест в Европе. Район этот тянется от Генуи до Сестри Леванте и включает города Санта Маргарита Лигуре, Рапалло, Портофино и Кьявари. Сразу за пляжем начинаются горы, покрытые буйной растительностью, и все города соединены старой наполеоновской дорогой. Зима длится только до февраля, легкий ветерок ощущается даже в самую сильную жару. Тысячи туристов, как обычных, так и очень состоятельных, стекаются сюда из Европы. Тогда, в сентябре, приезжие уже начали возвращаться домой, освобождая для нас место.