Рубенс - Роже Авермат

Конец всем этим колебаниям положил Жербье, который по-прежнему представлял в Брюсселе английского короля. За 20 тысяч экю он выдал все подробности заговора. По приказу короля маркиз д’Антона немедля бросил в тюрьму руководителей заговора, герцог Арсхот был арестован в Мадриде. Филипп IV сообщил об этом собравшимся в Брюсселе Генеральным штатам и приказал делегатам немедля разъехаться по своим провинциям — они безропотно повиновались. Так печально закончилась мечта нидерландцев о независимости. Снова началась война. Соединенные Провинции заключили оборонительный договор с Францией, и штатгальтер Фредерик Хендрик предложил Франции раздел Испанских Нидерландов!

Между тем во Фландрию наконец прибыл дон Фердинанд — правитель, о котором уже давно оповестили страну. В десять лет ставший архиепископом Толедским, а позднее кардиналом, дон Фердинанд, теперь уже двадцатипятилетний молодой человек и отец троих детей, недавно выступил и на военном поприще. Он внес существенную лепту в победу при Нордлингене, одержанную императорскими войсками над армией лютеран под командованием Бернарда Саксен-Веймарского и шведского генерала Горна. Эта блестящая победа, пришедшая после долгой полосы неудач, поддержала поблекшую славу Испании.

Католики чествуют кардинал-инфанта как героя. Он привел из Германии свежие войска. В испанском лагере снова возрождается надежда, хотя и довольно беспочвенная — потому что политические противоречия остаются неразрешимыми.

Рубенс пишет: «Благодарение богу, вот уже три года как я со спокойной душой отказался от всего, что не имеет отношения к моему ремеслу». Правда, он не удерживается, чтобы не отметить: «Мои поездки в Испанию и в Англию были весьма плодотворными» — и сообщает с гордостью: «…все переговоры, связанные с бегством королевы-матери, — переговоры, закончившиеся тем, что ей предоставили убежище в этой стране, были доверены мне, и только мне одному, так что я мог бы предоставить историку точные и достоверные сведения, весьма отличающиеся от тех, каким обычно придают веру». И замечает не без торжества: «Я ведь и в самом деле пользовался неограниченным доверием августейшей инфанты (да приимет господь ее душу!) и главных советников короля, и мне удалось снискать расположение моих чужеземных партнеров. Вот тогда-то я и решил отказаться от своего положения, обрубить путы золота и честолюбия и вернуть себе свободу, полагая, что надо уметь удалиться от дел во время подъема, а не спада и отступиться от фортуны, когда она еще тебе улыбается, а не дожидаться, чтобы она от тебя отвернулась».

Ему пришлось умолять инфанту, чтобы она избавила его от новых поручений, и он «с трудом» добился этой «милости». Теперь он «слава богу, мирно живет» со своей женой и детьми, и однако он все-таки просит своего друга Пейреска адресовать письма «секретарю его католического величества в тайном совете», а не «дворянину, состоящему при особе… и прочая». Он просит об этом, мол, «отнюдь не из тщеславия, а чтобы письма доходили в целости и сохранности». Но кого может обмануть эта детская уловка? Рубенс не из тех, кто отказывается от почестей, и если уж он распростился с дипломатическими поручениями, стало быть, ему пришлось так поступить… Теперь, когда политические дела час от часу ухудшаются, он может поздравить себя с тем, что принял решение удалиться от дел, пусть даже оно явилось не столько плодом его собственной воли, сколько результатом развития событий. «Я желаю одного — наслаждаться своим уединением»[249],— пишет он, но не надо слишком полагаться на его заверения.

В начале 1635 года Антверпен готовится к торжественной встрече кардинал-инфанта. Магистрат поручил Рубенсу украшение города. «У меня нет времени ни жить, ни писать», — сообщает он Пейреску. Его изобретательный талант воодушевился. Он делает бесчисленные рисунки и эскизы, создает невиданные по своей пышности проекты; в них есть все: портики, триумфальные арки, театральные подмостки и колесницы. Под его руководством работают лучшие художники Антверпена: Якоб Иорданс, Корнелис де Вос, Эразм Квеллин, Теодор Ромбоутс, Корнелис Схют, Теодор ван Тюлден, оба сына ван Балена[250]… Два десятка художников помогают ему по мере сил и таланта. Шесть скульпторов высекают фигуры из камня, вырезают их из дерева. Среди них Квеллин, ван Милдерт и ван ден Эйнде[251]. Гевартиус сочиняет тексты надписей. Чтобы не отстать от своего друга, ученый стряпчий призывает на помощь Олимп, и его тексты, в которых он подражает древним авторам, своей пышностью и неясностью могут соперничать с рубенсовскими аллегориями. Эрудиты будут пытаться разгадать эти загадки, а непосвященные — доверчиво восхищаться.

На ноги поставлена целая армия ремесленников: плотники, маляры, золотильщики, кузнецы, обойщики, фейерверкеры, суконщики, жестянщики, стекольщики. Не говоря уже обо всех подрядчиках, подручных, о ночных сторожах, писцах, привратниках, звонарях, лавочниках, трубачах, гонцах и прочих, кому досталась хоть крошечная роль в роскошной церемонии. В разных точках города воздвигнуто одиннадцать триумфальных арок. Самая прекрасная из них установлена на Мэйр. Двенадцать портиков — каждый опирается на четыре колонны — украшены двенадцатью белокаменными статуями, изображающими императоров австрийского дома, и двенадцатью статуями, изображающими мифологические божества. Ансамбль, представляющий по форме половину шестиугольника, увенчан обелиском. В других местах построены театральные подмостки. Торжественные колесницы выставлены как достопримечательность на обозрение восхищенной толпе. Город украшен гирляндами, мачтами, венками и знаменами.

Вечером в Антверпене устроена иллюминация. Празднество завершается великолепным фейерверком. Антверпен, известный своей расточительностью, превзошел самого себя. Ни один правитель не удостаивался подобной феерической встречи. Предполагалось, что торжество обойдется в 50 тысяч флоринов, но расходы выросли до 70 тысяч. Чтобы расплатиться с долгами, магистрат попытается ввести новые налоги, в которых ему будет отказано, и художники и другие кредиторы подадут на него в суд. Но разве это имеет значение? Старая песенка, знакомая погудка! Главное — создано нечто грандиозное, прекрасное, и город преображен гением декоративного искусства. Рубенсу повезло — ему представлена полная свобода быть режиссером этого спектакля. Повезло и его согражданам, которые его высочайшей волей стали актерами. Ведь здесь речь идет уже не об искусстве, которое предназначено для дворцов и храмов, а об искусстве, завладевшем улицей, об искусстве, ставшем органической частью жизни праздничного города. Это искусство отводит каждому горожанину роль в монументальном и пышном действе, ибо оно нуждается в пестрой, нарядной толпе, чтобы оживить роскошную декорацию, а никто не подходит для подобной роли так, как жители Антверпена, сами именующие себя «сеньорами».

Но увы — главный устроитель этого триумфального приема не может на нем присутствовать… Разбитый подагрой, он вынужден лежать в постели, и кардинал-инфант — неслыханная милость — сам приходит к изголовью больного.

Как вся его царственная родня, дон Фердинанд страстно любит живопись. А где, как не в доме Рубенса, он может найти картины по своему вкусу? К тому же хозяин дома — любезный в обращении человек: даже обреченный на физическую неподвижность, он сохраняет живость ума. Что же касается той, кто послужила живой моделью для стольких картин, — кардинал-инфант, не колеблясь, пишет своему брату, королю Испанскому, что это самая красивая женщина в Антверпене.

Только одна подагра может обречь Рубенса на вынужденное бездействие, но едва приступ проходит, Рубенс вновь исполнен энергии.

Он выполнил работы для украшения Уайтхолла, которые были заказаны ему еще во время пребывания в Лондоне. Это плафоны для приемного зала, прославляющие в пышных аллегориях царствование Иакова I. Написаны они по тому же принципу, что и картины, посвященные Марии Медичи, — только манера изменилась, стала более напряженной. Каждая композиция насыщена до предела и исполнена движения. За эту работу Рубенс получил солидное вознаграждение — три тысячи фунтов стерлингов. Что говорить — он способен возвеличить самую бесцветную жизнь. Впрочем, под его кистью она перестает быть бесцветной. Все, к чему прикасается Петер Пауль, он преображает с такой выразительностью, что невольно забываешь повод, послуживший к созданию картины. Да и сам чародей в конце концов несомненно поддается собственным чарам.

Политическое положение в Европе становится все хуже. Между Францией и Испанией произошел окончательный разрыв. «Меня это весьма огорчает, — пишет Рубенс, — ибо по своему характеру и вкусам я человек, склонный к миролюбию, и решительный противник всех войн, тяжб, инцидентов и ссор publice et privatum»[252].