Карач-Мурза - Михаил Каратеев

На вид ей можно было дать года двадцать три – двадцать четыре. Она была немного полна, но эта полнота скрадывалась хорошим для женщины ростом, который казался еще выше, благодаря высоким каблукам на желтых сафьяновых полусапожках и длинному сиреневому летнику с кружевными зарукавьями, расшитому позументом спереди и по подолу. Голова ее, поверх шитого бисером волосника, была повязана парчовым повойником. По обычаю замужних женщин того времени совершенно скрывавшим волосы, но, судя по большим серым глазам и нежной белой коже,– они были светло-русы. Темные, круто изогнутые брови, прямой, чуть вздернутый нос и небольшой, твердо очерченный рот с едва заметно выступающей вперед нижней губой налагали на это красивое лицо несколько холодное, даже слегка надменное выражение, но лишь до тех пор, пока она оставалась серьезной. Улыбка мгновенно рассеивала это впечатление, совершенно ее преображая и придавая всему ее облику чарующую прелесть.

*Летник – старинная женская одежда, род платья с длинными Рукавами, застегивающегося до горла. Для парадных случаев делался из шелка и расшивался золотом и жемчугом, а также пополнялся пристегивающимися обшлагами – зарукавьями и воротником, или ожерельем.

Пока Карач-мурза накапливал все эти наблюдения и про себя дивился тому, что такая женщина,– способная украсить собою гарем и двор любого из земных владык,– живет безвестно в этой глухой деревушке, трапеза шла своим чередом. Михаила Андреевич оказался словоохотливым, а может просто обрадовавшись редкому гостю, говорил без умолку, все подливая ему и себе крепких настоек.

Карач– мурза, наоборот, был вначале молчалив и так коротко отвечал на вопросы хозяина, что последний наконец обратил на это внимание. Что-то ты будто не весел, боярин? -спросил он.– Либо какая забота у тебя на сердце?

– Не обессудь, Михаила Андреевич. Заботы нет никакой, а притомился в пути изрядно.

– Ну, это пройдет! Испей вот чарочку зверобойной, она всякую истому как рукой сымет! Да поведай нам – что нового у вас в Москве?

– Не знаю, что для тебя будет ново, Михаила Андреевич. Вот каменный кремль поставили, заместо старого, деревянного. Да это, почитай, тебе уже известно.

– Об этом слыхал. Сказывают, стены да вежи такие вывели, каких еще не бывало на Руси. Ну, что ж, поболе бы нам таких городов,– тогда бы не лезли на нас вороги со всех сторон! А истина ли то, что князь великий Дмитрей Иванович собирает рать супротив Орды?

– Отколе ты взял такое, Михаила Андреевич?

Да так, поговаривают у нас… Пора бы уж, не век же Руси дань платить басурманам и плясать под дуду татарского хана!

– Да вам-то здесь чего? Ведь ныне Карачевская земля дани Орде не платит и худа от татар не видит.

– Ну, это как сказать… Нового худа не видим, а старое нам и доселе боком выходит. Да и за другие русские земли душа болит.

– А какое же это у вас старое худо?

– Нешто не знаешь ты, Иван Васильевич, что тут было годов эдак тридцать назад?

– Коли напомнишь, скажу,– может, и слыхал от людей. А самого меня в ту пору еще и на свете не было.

– Были мы тогда еще не под Литвой, а под ханом Узбеком. Ну и согнал он ни за что князя нашего законного, а ярлык дал другому.

– Что-то я о том слышал,– промолвил Карач-мурза, стараясь казаться равнодушным.– Одначе как было дело – не знаю и с охотою тебя послушаю, коли о том поведаешь.

– Изволь, расскажу. Княжил у нас в те годы всеми любимый князь Василей Пантелеевич. Хоть и молод летами, но был он земле своей и народу истинно отец. Усобиц ни с кем не заводил, корысти был чужд, разумом светел и сердце имелдля всех открытое. Словом, другого такого князя не было на целой Руси. И вот поганая собака хан Узбек, по воровскому наговору, не призвав даже князя Василея в Орду, на суд, согнал его с княжения и дал ярлык на Карачев дяде его, Титу Мстиславичу. И с того самого дня по сею пору княжит у нас его паскудный род. Ты вот глядишь на меня и, может, думаешь: не пристало, мол, дворянину говорить такое о своих князьях. Да какие они мне князья? Я смолоду служил в дружине у князя Василея Пантелеича, ему крест целовал и светлой памяти его останусь верен до последнего дыхания. А эти для меня не князья, а воры. Старый Тит был еще чуток получше: его хоть совесть мучила. Ну, а нонешний князь наш Святослав, – аспид и выжига, каких поискать,– этому хоть бы что! А он-то в том подлом деле много более родителя своего повинен.

– Почто так? – спросил Карач-мурза, от рассеянности которого не осталось теперь и следа.

– Да ведь никто как он ездил тогда в Орду, обносить перед ханом Узбеком князя Василея и добывать ярлык своему отцу! Они, вдвоем с князем Андреем Звенигородским, все то цело и обмозговали и сладили. Ну, Андрей-то, по крайности, хоть понес за то должную кару: ты, поди, слыхал, что тогда же казнил его Василей Пантелеич своею рукой. А Святослав вот доселе живет и княжит,– как только Господь его терпит! И хитрющая же это, скажу тебе, тварь: то он перед татарским ханом на брюхе елозил, а едва лишь Ольгерд Гедиминович захватил в Литве великое княжение и почал подбирать под себя русские земли,– тотчас взялся его обхаживать. И что бы ты думал? – Влез-таки ему в душу! Не минуло и года, как оженился на любимой Ольгердовой дочке Феодоре. И через то, как только пришла сюда Литва, наш пройдоха сделался тут первым человеком и стал Карачевским князем еще при жизни родителя своего, Тита Мстиславича, коего без лишних баек сопхнули они обратно в Козельск. И теперь к Святославу не подступись никто: он за спиною тестя своего ровно бы за каменной стеной!

Карач– мурза выслушал этот рассказ с величайшим вниманием: до сего времени он ничего не знал о той гнусной роли, которую Святослав Титович играл в заговоре против его отца, ибо не знал о том и Никита.

– Дивны, однако, творятся у вас дела,– промолвил он, когда Софонов замолк.– Сына сделали великим князем, а отца посадили на удел!

Не вовсе так, Иван Васильевич. Не забудь,– великого княжения у нас не стало с той самой поры, как попали мы под Литву. Ныне над всею подлитовской Русью князь великий лишь один – Ольгерд Гедиминович, а все удельные перед ним и промеж собою будто равны. Но Карачевский удел, вестимо, поважнее Козельского, и народ, по старине, чтит здешнего князя вроде бы за старшого.

– И Тит Мстиславич добром перешел в Козельск?

– А что он супротив воли князя Ольгерда мог сделать, ежели бы и похотел? Только он, пожалуй, и сам был рад такому повороту: сказываю тебе, совесть его грызла за содеянное. И тут, в Карачеве, каждый камешек вопиял ему о его злодействе. А воротившись в свою старую вотчину, он хоть тем себя облегчил, что отошел от ворованного и не стал им пользоваться.

– От совести да от людского проклятия все одно ему некуда было уйти, как волку от своего хвоста,– суровым голосом промолвила Ирина, до сих пор не принимавшая участия в разговоре.

Карач– мурза с любопытством взглянул на нее: брови ее были сдвинуты, лицо излучало презрение. Видимо, не жаловала она Козельских князей.

– А ты, Ирина Михайловна,– сказал он,– хотя и не знала князя Василия, видать, тоже его жалеешь?

– Вестимо, жалею! – ответила она с легким вызовом в голосе, глядя прямо на него.– Память его в нашей земле чтит и малый и старый.

– Ариша родилась, кажись, лета три спустя после отъезда Василея Пантелеича,– пояснил Софонов.– В ту пору едва ли и жив-то он был.

– Как же покинул он свое княжение и что с ним после сталось?

– А ведомо ли тебе, боярин, что приключилось тогда в Козельске?

– Расскажи, Михаила Андреевич, будь ласков.

– Ну, вот, когда у тех воров было уже все готово, вызвали они Василея Пантелеича в город Козельск, вроде бы на семейный совет. Он, знамо дело, ничего худого не опасался и приехал туда налегке, взявши с собою лишь три десятка дружинников да четырех верных дворян. Был средь тех четырех и я. Во дворе у князя Тита узрели мы сотни три воев, обвешанных оружием, и сразу я смекнул, что быть беде. Так оно и вышло. Попотчевали они нас чарочкой, а потом принесли Узбеков ярлык. Князь Василей, хотя и был норовом горяч, прочтя тот ярлык, головы не потерял, а потому повели они дерзкие речи и почали ярить его и так и эдак, дабы завязать ссору и его в заварухе прикончить, а после на него же сложить всю вину. То им было надобно, ибо знали, что все одно поедет он к Узбеку и выведет их на чистую воду. Ну, своего они добились,– возгорелась ссора, только не так она обернулась, как они ждали: хотя было нас в горнице всего четверо, а их душ пятнадцать,– едва князь Андрей крикнул нас вязать.– Василей Пантелеевич в тот же миг положил его саблей на месте; стремянный его, Никита Толбугин,– истинный был богатырь,– так дал кулаком по рылу самому здоровенному из них – княжичу Федору Звенигородскому, что у того и досе нос глядит на сторону; я ухватил со стола ханский ярлык, и выскочили мы во двор, а там на коней да и ускакали, хотя за нами и гнались.