Место полного исчезновения: Эндекит - Златкин Лев Борисович

— Сам задохнулся! Во сне! Всем ясно? Или, может, кто-нибудь что-то слышал?

Нестройный хор зеков уверил его, что никто, ничего и никогда не слышал, не видел.

— Тело-то на мне повиснет! — отчаянно произнес бригадир.

— Не выдержишь? — усмехнулся Полковник. — Ноги ослабли? Одна моя знакомая, когда ей говорили: «Садитесь, в ногах правды нет!» — отвечала: «Особенно весной!» Ты, когда резал горло теще, вспоминал Раскольникова?

— Какого такого Раскольникова? — завопил перепуганный бригадир. — Не знаю я никакого Раскольникова. Ты, Полковник, мне не шей больше, чем было. Тещу замочил, это было, так она меня, сука, поедом ела. Ее не только зарезать, на ремни пустить мало было.

— Не знаешь, а говоришь! — загадочно усмехаясь, произнес Полковник и несильно стукнул Игоря по спине. — Пойдем, Студент, нам по дороге.

Когда они отошли на пару шагов, Полковник сказал, глядя на Игоря прямо и твердо:

— Хорошо, что отмучился! Мог бы и весь барак перезаразить. Открытая форма туберкулеза. Эти козлы не знают уже, как и чем нас извести. Так и хочется спросить: «Вы их дустом не пробовали?» — и неожиданно добавил: — Ты, Студент, в шахматы играешь?

— Играю! — удивился Игорь.

— Отлично! — обрадовался Полковник. — Сразимся вечерком. На «интерес». На деньги играть с тобой не интересно. У тебя их просто нет.

Он приветливо махнул Игорю ручкой и ушел в свой председательский угол, где в нарушении всех существующих правил находилось «двухместное купе международного вагона». Ходить туда всем было запрещено под страхом смерти. Туда попадали избранные «воры в законе», гости и смертники, которых там и убивали тихо-тихо, не больно.

— Что там случилось? — сонно спросил Пан, никак не в состоянии продрать глаза, беспрерывно зевая.

— Павлов мертвый лежит! — тихо сказал Игорь.

Пан сразу перестал — зевать, и рука его, поднятая к голове, чтобы почесать ее, застыла где-то на уровне плеча.

— Инфаркт? — спросил Пан, сам себе не веря.

— Такого синюшного цвета лица при инфарктах не бывает! — убежденно ответил Игорь. — Как будто его задушили.

— Полковник боится инфекции! — наконец-то понял Пан. — Мне «кент» трепался, что зимой один фраер чихнул случайно на Полковника. Так того так изметелили, что он через неделю отдал Богу душу. Может, оно и к лучшему для Доцента? — спросил жалобно Пан. — Что понапрасну мучиться? Все равно бы зиму не пережил.

«Лучше смерти цвету нету! — почему-то подумалось Игорю. — Смерть — к лучшему, это — что-то новенькое в философии развитого социализма».

Пан заторопился из барака, словно его «прихватило».

Игорь, вытащив полотенце из-под подушки, быстро и ловко заправил койку и тоже поспешил на улицу, где стояли в ряд умывальники, соединенные одним корытом для воды, куда был подведен резиновый шланг из барака, чтобы зимой в сорокаградусные морозы железные трубы не лопались. Зимой на улице не помоешься, такой же умывальник стоял и в бараке, где висела рабочая спецодежда.

У выхода он не удержался, чтобы не посмотреть на Павлова, но бригадир, не дожидаясь прихода медика, натянул на мертвое тело Павлова одеяло, так что синюшное лицо во второй раз Игорю увидеть не удалось. Но он и так, с первого взгляда, определил, что Павлова задушили его же собственной подушкой, почему и кровавые пятна на ней остались. Здесь не надо было быть опытным криминалистом.

Умывшись холодной водой по пояс и почистив зубы, Игорь крепко растерся суровым полотенцем, которое ему, как и всем, выдали еще в тюрьме перед отправкой вместе с тюремной одеждой, и вернулся в барак.

Но долго находиться там он не смог. Тень смерти все еще витала в бараке, становилось не по себе, и Игорь, повесив на грядушке кровати мокрое полотенце, поспешил опять на свежий воздух, где уже столпилось полбарака, очевидно, испытывавших то же, что и Игорь.

До построения на завтрак оставалось несколько минут. Их лучше было провести, вдыхая свежий воздух тайги, лета, цветов и солнца, чем запах смерти, установившийся в бараке.

Сообщить о смерти Павлова до прихода дежурного с ключом от амбарного замка было невозможно. Не кричать же, в самом деле. Да и куда было теперь торопиться? Все равно никто бы и не подумал начинать расследование о смерти какого-то там заключенного, насолившего при жизни власть имущим так, что они упекли его в исправительную колонию, на смерть.

Явившийся наконец дежурный по зоне равнодушно выслушал сообщение о смерти заключенного Павлова, но первым делом он заставил всех построиться и повел отряд в столовую. Время на еду было расписано по минутам. Никто в столовой не ждал, когда ты поешь. Не успел — твое дело, ходи голодным.

На завтрак был обещанный «рыбкин» суп, на взгляд неприхотливого в еде Игоря, очень вкусный. Какая рыба была положена в суп, Игорь затруднился бы сказать, свежая треска — тоже «царская» рыба, может, нельма, может, хариус, но с картошечкой и травкой, даже с лавровым листом, суп был просто объедение.

И выдали по полной миске с большим куском рыбного филе, сразу тебе и первое, и второе, а на третье — овес под названием «кофейный напиток».

— Подкармливают нашего брата! — сообщил новый «кент» Пана. — Зимой кормили такой баландой, в столовую войти нельзя было, вонища быстро выгоняла на воздух. Но приходилось есть и такую баланду, иначе ноги протянешь. На одном хлебе организм долго не выдержит. Новый «хозяин» пряник показывает, за которым скоро последует кнут.

— Ну, кнут-то мы видели первым! — возразил Пан. — Беглецу на наших глазах так лихо Шельма рвала причинное место, что любо-дорого было глядеть.

— Так то же спектакль! — протянул «кент». — Каждый год такое показывают. Шельма — стерва, любит яйца отгрызать, а Буран — ейный хахаль, так тот большой специалист руки-ноги грызть, но член не трогает, в силу мужской солидарности.

Время завтрака закончилось быстро, надо было освобождать места для следующего отряда, который направлялся в механический цех. За ними больше никого, вальщики и сплавщики леса завтракали самыми первыми, затем шли «каторжники», штрафники, те, которым была прямая дорога в карьер, как в ад.

Когда отряд построился перед столовой, чтобы отправляться на работу, из больнички привели и впихнули в строй Петра Весовщикова, Хрупкого, у которого был вид вставшего из могилы мертвеца.

— Тебя хоть покормили, Петя? — спросил его Пан.

— Покормили! — тихо прошептал Хрупкий. — Только я есть не могу, внутренности мне все отбили. Через силу заставлял себя, пихал просто.

— А как беглец, оклемался? — спросил Игорь.

— Умер ночью, не приходя в сознание! — сообщил Весовщиков. — Да и зачем ему жить-то было? Сами слышали, что «хозяин» приказал…

Все молча согласились с ним, действительно, легче умереть.

— А у нас Павлов концы отдал, коньки отбросил! — сообщил Пан.

— Доцент? — ахнул Весовщиков. — Не фига себе, начало, что же будет в конце?

— Все то же самое! — объяснил ему Пан. — Здесь нет ни начала, ни конца…

— «Любовь — кольцо, а у кольца начала нет и нет конца… Любовь — кольцо!» — тоскливо спел Коростылев, Костыль. — Что тебе суждено, что на роду написано, Петенька, все получишь сполна, — добавил он, — без обмана.

— Кончай тень на плетень наводить, Костыль! — оборвал его Пан. — И без тебя тошно.

Игорь Васильев хотел было выйти из строя, чтобы направиться в «крикушник», но «бугор» его тут же шуганул:

— Куда, Студент? Встань на место!

— Так мне же велено в «крикушник» явиться после завтрака! — пояснил Игорь.

— Вот пусть мне об этом и скажут! — ухмыльнулся бригадир. — Ты у меня в списке швейников значишься, будешь учиться шить, выйдешь — пригодится.

И он ехидно захохотал.

«Это кто ж его вписал в швейники? — послышался голос Васи. — А ну, покажь список!»

Как он, такой громадный, смог подкрасться так незаметно? Но ведь подкрался же. И теперь протягивал руку к побледневшему «бугру», требуя список швейников.

Бригадир дрожащей рукой протянул ему требуемый список и замер рядом.