Страсти по Юрию - Ирина Муравьева

То, что она не была человеком, близким к литературным кругам, не интересовалась эмигрантской жизнью, только еще сильнее притягивало его к ней. Ей было, например, совершенно наплевать на Винявских, она не читала журнала Устинова, а на возвращение Солженицына в Россию отреагировала совсем неожиданно, сказав, что вернулся он из-за одной только гордыни, а Бог таких гордых не любит. Однажды она попросила Владимирова прочесть ей начало из нового романа, и когда оказалось, что в центре этого романа лежит дневник Гартунга Бера, подполковника СС, и сквозь его жизнь и его взгляд на вещи Владимиров собирается пробиться к корням истории и одновременно к человеческой душе, прошедшей свой путь от паденья к паденью и все же нашедшей в себе столько мужества, чтобы оборвать саму жизнь, — когда она поняла это, она так же просто, как все, что делала и говорила, спросила у него: зачем ему чужой немецкий офицер? Своих разве мало с такими же судьбами? И он не смог объяснить ей, что для искусства не существует «своих» и «чужих», а есть что-то общее, одно для всех, и в этом смысле искусство подобно смерти, которая всех уравнивает.

Они вышли из церкви, — снег упал на их разгоряченные лица, — и Зоя, залезая в машину и расправляя полы своей очень легкой и очень, наверное, дорогой шубы, сказала Владимирову:

— Сядь, Юра, с шофером, а то здесь ведь сумка моя, на сиденье.

И всю дорогу до «Рэдиссон Славянской» они не сказали друг другу ни слова. В массивном лифте, в котором, кроме них — уставшей женщины в белом шелковом платке на голове и пожилого молодожена в том же самом костюме, в котором он летом был на презентации своего четырехтомника, — находилось еще четверо коренастых, с угольными усами мужчин, у которых на мощных грудях их были не застегнуты верхние пуговицы, и во все стороны выбивался оттуда волосяной покров, такой же кудрявый, как мох на болоте. Они маслянисто, но вежливо оглядели Зою, и тут же один очень мягко сказал:

— Какую вам кнопку нажать?

— Девятую кнопку, — ответил Владимиров.

— Хорошая цифра, — сказал коренастый. — Удачу приносит.

Владимиров распахнул дверь, пропуская ее вперед. В номере было полутемно, большая кровать аккуратно застелена, на пышной белой подушке лежали две мятные конфеты, а за окном вместе с еле заметным скользким шелестом падающего снега слышались автомобильные гудки, размытые от высоты и стыдливые. Он помог ей снять шубу, повесил ее в шкаф. Она подошла к окну, откинула штору, прижалась лбом к стеклу. Он встал рядом и легонько обхватил ее за плечи.

— Беспокойный какой город, — сказала она, — то ли дело наш Висбаден…

Он развернул ее к себе обеими руками и наклонился, чтобы поцеловать, но она осторожно отодвинулась от него, и в полутьме глаза ее тревожно заблестели:

— Я, Юрь Николаич, ванну приму, ноги гудят.

Достала что-то из своей сумки, что-то повесила в шкаф, сняла туфли и, ставши меньше ростом, помедлила перед зеркалом, не глядя на Владимирова, потом заперлась в ванной. Он еще постоял у окна, потом вытер ладонью покрытый испариной лоб, задвинул штору и, не раздеваясь, лег на эту белую и огромную постель, уже понимая, что сейчас должно произойти что-то ужасное и, может быть, лучше уехать, уйти… Красные волокна поплыли перед ним, забухало в висках, некстати он вспомнил, что внучке его сегодня три месяца: Катя звонила. А он ей сказал, что венчается нынче. И Катя сказала ему: «Ну, счастливо».

Зоя вышла из ванной минут через сорок, с мокрыми длинными волосами, в махровом халате, принадлежащем гостинице «Рэдиссон Славянская», пахнущая свежестью и жаркой, распаренной кожей. Он приоткрыл глаза и увидел, как она медленно приближается к кровати, похожая на горячее облако снега, слепя его всей белизной, начиная со лба и волос и кончая босыми ногами.

— Что ж ты постель не разобрал? — негромко спросила она и присела на краешек. — Ты в ванну пойдешь?

— Не пойду, — грубо ответил он и неожиданно для себя самого набросился на нее, повалил навзничь и, задыхаясь, всмотрелся в ее безрадостно потемневшие глаза. — Успеется в ванну! Люблю тебя, слышишь!

И жадными дрожащими поцелуями начал покрывать это запрокинутое лицо, плечи, шею, одновременно развязывая на ней пояс казенного халата, ища ее в складках… Она вытянула вперед руки, отталкивая его от себя.

— Постой, не сейчас…

— Что «постой»? Почему не сейчас? — теряя сознание от ее близости и запаха, забормотал он.

И вдруг почувствовал, что ничего не может. Ноги ее были слегка раздвинуты, халат лежал на полу, на правой руке блеснуло обручальное кольцо, которое он только сегодня вечером надел на нее в церкви, но все это жило, дышало помимо него и его не хотело.

А так он не мог. И такого с ним не было.

Никогда, ни с одной женщиной он не переживал подобного позора или, вернее сказать, не позора, а обнажения всего себя, полного душевного подчинения, когда человеку нужно только одно: чтобы его поняли и приласкали. Тогда и телесная сила вернется.

— Ложись, отдохни, — прошептала она и, уверенным движением освободившись от него, отодвинулась на кровати. — Я свет погашу, постараюсь заснуть. Помойся пойди. Первый час. Спать пора…

Она погасила свет. Они лежали в темноте, он слизывал слезы, стараясь, чтобы она не догадалась, что он плачет, но ему казалось, что слезы эти ссыпаются прямо из глаз, подобно камням, и нельзя не услышать их дикого грохота.

Утром за завтраком она сказала ему:

— Юрий Николаич, я тебе помогу. Но ты и сам себе помоги.

Владимиров поднял от тарелки запавшие глаза:

— Не понимаю тебя.

— Рано тебе было жениться, Юрий Николаич.

— Ты, Зоя, не любишь меня, вот и все.

— Почему не люблю? Не любила бы, не обвенчалась бы с тобой. Да речь не об этом.

— О чем тогда речь?

— Жена твоя, Юра. Она тебя любит. Ей больно на это смотреть. А я не хочу между вами стоять. У меня двое детей, мама старенькая. Мне о них думать надо.

Он со страхом посмотрел на нее:

— Ну, если ты так это чувствуешь… Зачем же тогда мы венчались?

— Венчаться — одно, а постель эта, Юра, — она мне без разницы. Жена-то твоя все равно не допустит.

Она покраснела, блеснула глазами.

— Ты сильный мужик, Юра, сильный. Напрасно ты книжки писал. Не в книжках ведь дело.

— А в чем?

Она навалилась всей грудью на стол:

— А в том, чтобы смерти поменьше бояться.

Во Франкфурт они улетели вечером того же дня. Венчание не обсуждалось в Москве, потому что никто, кроме Гофмана, не знал об этом венчании, но все-таки поползли неуверенные слухи о том, что Владимиров, не успев похоронить Варвару Сергевну, женился на юной какой-то красотке, к тому же богачке, и замок во Франкфурте. Мишаня Устинов, лечившийся от одолевших его болезней у сельской жительницы Забеловой Ольги Петровны, в прошлом учительницы химии одной из московских средних школ, склонившейся к знахарству, услышал про новость и только плечами пожал: