Придурок - Анатолий Бакуменко

— Вот! То-то и оно!.. То-то и оно! — говорил Яков Абрамович, чему-то радуясь. — То-то и оно! — говорил он непонятные слова и потирал руки.

— Ах как хорошо! — говорил он. — Как это славно! — говорил он.

— Но сессия, как быть с сессией? Зачётка у тебя есть? — говорил он и морщил свой бесконечный лоб. — Давай зачётку сюда! Я ведомость ещё не сдал. Давай.

И он приспособился на подоконнике, приспособился и в зачетке написал «отлично». И в ведомости написал «отлично» — и расписался.

— Зарубежку мы с Анной Сергеевной согласуем, — сказал Белинкис. Она мне не откажет. Теперь направление… Как жаль, что Светланы Михайловны нет. Она бы направление дала, а?.. Что ж делать? Придумать надо что-то.

— Так Валера даст, — сказал Проворов.

— Валера?.. — Яков Абрамович не понимал, но потом повёл неуверенно глазами в сторону дверей деканата. — Он?

— Ну да, Валерий Семёнович, он мне обещал.

— Никогда бы не подумал. Валера!..

— Его студенты так зовут, за глаза. — А меня Яшей?

— Нет: Яков Абрамович и Белинкис. И никогда с Белинским не путают. Вас любят.

Хм, ладно, пошли к Валере.

Валера не возражал, и Яков Абрамович тут же позвонил бабке Ромм, имел с ней беседу, прикрывая рот и трубку рукою. Видно было, что она против, но он говорил и говорил слова, а она не вешала трубку, она уговаривать себя позволила, и он её уговорил.

— Завтра здесь, у деканата. В одиннадцать. Если опоздает — подождать. Не суетиться. Валерий Семёнович?..

Валерий Семёнович направление на экзамен дал сразу, и Проворов с Белинкисом факультет покинули. Когда они проходили уже по двору институтскому, Яков Абрамович сказал:

— Давай зайдём, и кивнул в сторону столовой.

— Да я есть не хочу, — сказал Проворов.

— Так и я не хочу. Ты знаешь, я очень люблю сладкое, а жена почему-то считает, что сладкое мне вредно. Пойдём по шоколадке купим. Я каждый день в буфете или конфеты, или шоколадки покупаю. Тайком от жены.

А мы-то думали, у вас любовь какая завелась, и вы ей сладости скармливаете.

— Что, вы заметили?

— Весь факультет гадает, кто бы это мог быть.

— Неужели? — Белинкис весь зарделся, но, видно, ему понравилось, что заметили и гадают, не любовь ли?.. Он засмеялся совсем по-детски, звонко. — Значит, гадают?

Они купили два шоколадных батончика с карамелевой коричневой начинкой, а Яков Абрамович ещё и маленькую, почти квадратную, плиточку «Сказки Пушкина». И было видно, какое он испытывает наслаждение, когда прижимает шоколад языком к нёбу, и языком же ласкает его там, высасывая.

А потом они вышли на Мойку, и здесь у них начался долгий разговор, в котором темой были я, и Олен Михайлович, и партком, и Светлана Михайловна, и… и всё это были предположения и слухи. Это была уже человеческая молва, которая хоть и походила на правду, но правдой никак быть не могла. Но, наверное, правду так никто и не знал. Ни я, ни Олень, ни тот юноша из Большого дома, ни какой-то там Толстиков. Всё было намного проще: правды в деле этом, как и во многих других, не было никакой. Правда здесь не ночевала даже. Но разговор славно разворачивался, потому что сошлись вдруг два человека, которым было о чём поговорить. Да и притом были они друг другу приятны, и расставаться совсем не хотелось. Оказалось, они из современных выделяют одних и тех же писателей, но вот Аксёнов… Тут Яков Абрамович был категоричен:

— «Затоваренная бочкотара»?.. Да в чём же она может быть «Евангелием»? Современным… Это так, это фокус, эксперимент. Конечно, есть там интересные фантазии, озорство молодое. Володя Телескопов, Хунта на глиняных ногах. И даже это будто бы библейское повторение в конце каждой главы: «А по росе идёт Хороший человек». Но это озорство, Петя, озорство, а не Евангелие. Конечно, он очень талантливый человек. Но мне больше нравится его маленькая повесть, тоже полная фантазий, «Жаль, что вас не было с нами». И «Завтраки сорок третьего года»… «Папа, сложи», «Маленький Кит, лакировщик действительности»…

И в этом они полностью сошлись.

На следующий день в одиннадцать Проворов уже торчал — дверей деканата, которые были закрыты. Он прошёл уже по всему факультету и знал, что никого на факультете нет. Все двери были заперты: и на кафедрах, и в аудиториях. И из-за этого, когда Анна Сергеевна пришла, они пристроились на подоконнике в огромном холе перед деканатом.

— Ну, что ж, Проворов, давайте поговорим о Шекспире. О Гамлете.

Окно, у которого пристроились Анна Сергеевна с Проворовым, памятно для меня той самой сценкой, когда она протягивала Берковскому свой солидный том с монографией, а он, прочитав название, отвёл том категорической рукой и капризным и брезгливым голосом произнёс:

— Я не люблю этого автора.

Анну Сергеевну все студенты любили. Нам вообще повезло, что попали мы в те годы в педагогический имени Герцена. Самые лучшие, самые мудрые, самые свободолюбивые преподаватели были в те годы именно здесь. Это был самый свободолюбивый факультет, может, среди всех филологических факультетов Союза. Жаль только, что у нас не преподавал Юрий Лотман… Это были те самые чудаки, головы которых были постоянно заняты тем, что составляло, отчасти, их работу, а в действительности было жизнью: литература, литературоведение. Жизнь, жизнь и ничего больше, кроме жизни. Это были счастливцы. Это было творчество. А нам просто повезло.

Девчонки каким-то образом умели записать их лекции, но это было невозможно человеку обычному: наших преподавателей надо было слушать, потому что наука творилась здесь, прямо на лекциях, у нас на глазах рождались мысли, а мы становились невольными соучастниками творчества. Когда Анна Сергеевна говорила, мы забывали, что голос её напоминает противный голос рыбы-ведьмы из тогдашнего, ещё русского мультфильма «Русалочка». Противного голоса не было. И не было никого лучше Анны Сергеевны. В тот момент. Даже Галя Бойцова меркла для меня…

Самым серьёзным и капитальным исследователем творчества Шекспира в те времена считался Аникст. И он не раз в своих работах протестовал против современного прочтения Шекспира. Вернее сказать не так, он был против осовременивания Шекспира. И с этим можно было бы согласиться, но Шекспир писал пьесы, и, чтобы их сыграть, нужно как минимум два соучастника в его творчестве: актёр и режиссёр. Проворов добавил сюда ещё и зрителя, который тоже творит шекспировский мир в своём уже воображении, но опираясь на гений автора плюс ещё две эти компоненты: режиссёр, актёр. Эти последние три действующих лица пьесы не могут быть отрешёнными от собственной своей жизни, и поэтому творчество, сотворчество приводит их всегда к осовремениванию вечных пьес. И Проворов об этом сразу же и заговорил.

Конечно, сегодня можно было бы ожидать увидеть под термином современное прочтение «Гамлета» Гамлета в автомобиле или Гамлета голого, рэп-монолог Гамлета или Гамлета, занимающегося сексом, но это вовсе не современный Гамлет, а режиссер дурак, актёр дурак и зритель дурак. Триединство. Но без Шекспира.

Кроме всего прочего, у Проворова были глубоко личные отношения с Гамлетом. Это он тогда шёл по берегу Северного моря, возвращаясь домой после кораблекрушения, в котором погибли его «лучшие друзья». Это он тогда увидел, как с песенкой выкапывает могилу могильщик. Это Проворову показывал могильщик череп: «какой забавник!..», «бедный Йорик». И как странно: эта могила — та, та же, в которую ляжет и Офелия! «Тебя, Офелию мою, увёл далёко жизни холод». Боже! Что за совпадение!..

Проворов помнил, что Анне Сергеевне не понравился этот фильм со Смоктуновским. Фильм 1964 года. Он помнил, что ей не нравилась режиссура Козинцева, но что Проворов мог подделать, если это был и его фильм. Он жил им многие годы. Своей жизни. «Козинцев даже в монологе главном: «Быть или не быть» — не решился показать лицо Гамлета-Смоктуновского. Потому что это им не под силу оказалось».

Простите, Анна Сергеевна, но прав Проворов. Только так: увидев сперва спину, а потом, словно своими глазами, увидев разбивающиеся о скалы волны Северного моря — можно было ощутить себя Гамлетом, и подумать, и произнести те слова из себя: «Быть или не быть? Вот в чём вопрос». А как много сказала нам эта, идущая перед глазами, спина… как много она смогла выразить. Я обращаюсь к вам, потому что знаю, что вы живёте, пока живыми будем мы, кто вас так любил и любит.

Проворов видел, что то, что говорит он, Анне Сергеевне не нравится. Он видел, как она сперва подобрала губы, потом как-то выпятила нижнюю, потом начала жевать ими, надавливая одной на другую, и ему бы испугаться, струсить, сказать то, что от него хотят услышать. Тем более что Аникст конечно же прав, но и себя он чувствовал абсолютно правым, потому что уже много лет лично знал Гамлета. Он его жизнь прожил лично.

— Вы не то и не о том говорите, — сказала Анна Сергеевна тем самым противным голосом рыбы-ведьмы из мультфильма. — Мне бы вас прогнать, но Яков Абрамович так просил… — Она замолчала и так сидела на подоконнике, словно ожидая чего-то, потом покрутила в руках зачётку, в которую было вложено направление, потом решилась и сделала Проворову одолжение: поставила «удочку». И хмыкнула на белинкисковское «отлично»…