Родовое проклятие - Ирина Щеглова

– Этого не может быть, не может, – шептала я сама себе, – это мне сниться, это страшный сон, детский кошмар из тех, когда сниться, что ты одинока, потерялась, тебя все бросили, и мир вокруг опустел… Стоит проснуться, стоит только заставить себя проснуться… Все вернется: и добрая бабушка, и дом за вишневыми деревьями, и калитка, увитая вьюнком, и солнечные лучи на одеяле… все-все…

Постояв на пустой остановке, я все же решила вернуться, потому что я не знала что мне еще сделать и куда пойти. Я пробралась потихоньку на ту половину, что была некогда Клавиной. Теперь там осталась крохотная выгородка, где едва помещалась старая Клавина кровать, втиснутая между печью и стеной, большую комнату Шурка, после смерти тетки, присоединил к половине Натуси.

На эту кровать, на разбросанные по сетке старые тряпки, я и улеглась и затаилась в них, уверенная в том, что если меня тут найдут, то непременно выгонят.

Я слышала, как кто-то вошел, слышала тяжелое Авдотьино дыхание, когда она, приблизившись к кровати, несколько долгих секунд стояла молча. Я сжалась, представляя себе, что вот сейчас Авдотья снова разразится бранью. Но она молчала. Я старалась унять дыхание и громкое сердце, слишком громкое, оно стучало и билось у самого горла, готовое вырваться наружу. «Пусть думает, что я сплю, пусть думает, пусть…»

Скрипнули половицы. Я прислушалась к ее шагам, к звуку открываемой и закрываемой двери, к расшатанному крыльцу… «Ушла… фф-уууу…». Все стихло… Но, нет. Снова послышались шаги и я замерла, спрятав голову в тряпье.

Я знала, я чувствовала что это именно Авдотья, не Валя, не Натуся, а именно она. Валя бы разбудила меня, а Натуся совсем худенькая, легкая, ее и не слышно…

Осевшая дверь снова скребнула по полу.

Авдотья подошла совсем близко и склонилась надо мной, так что я спиной и затылком ощущала ее дыхание. И тогда на мою спину, плечи, поджатые ноги опустилось тяжелое одеяло.

Авдотья заботливо подоткнула его и, постояв еще немного, вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Обмякнув под этим одеялом, я провалилась в сон неожиданно быстро…

– Ба, расскажи, как раньше было.

– Когда, раньше?

– Ну, в революцию…

– Революцию-то я не помню. Мне ведь годик тогда всего был. Мы бедные были, голодали очень. Нас у мамы пятеро было. Сестренка Катя умерла совсем маленькая. Отец с гражданской вернулся – весь израненный. Умирал долго, перед самой смертью все картошки жареной просил. Откуда у нас картошка… Мама сбегала где-то по соседям, заняла или на бедность дали, не знаю… Только пожарила она эту картошку и дала отцу, а он – что там, съел кусочек, не смог больше. Мы – дети собрались вокруг и смотрим на него. Голодные всегда были. Он заплакал и говорит: ешьте, деточки… Мы на картошку накинулись и ели ее, пока он умирал.

Ой, сколько мама муки с нами приняла, не дай Бог! Всю жизнь не жила, а мучалась. Она ведь из кулаков. До революции семья была большая, богатая. А Степан, отец наш, сиротой остался, совсем еще мальчишка, так мамины родители его взяли из милости. Мама-то в семье младшая, и Степан – почти одногодки. Полюбили они друг друга, так-то вот. Деду с бабкой это совсем не понравилось, и пришлось маме с отцом из дома уйти. А куда уйти? У Степана от его родителей избенка заколоченная осталась, это уж потом брат Юша, Ефим на месте той избы теперешний дом построил. Мама не дожила… И Ефим, как с войны пришел, только и успел, что дом сестрам поставить.

– Неужели бабушка с дедушкой вам не помогали?

– Нет. Я и не знала их совсем, словно чужие. Только, когда их раскулачивали, я бегала смотреть. Дом, в котором они жили по бревнам раскатали. А между бревен – золотые деньги. Обыск делали – ничего не нашли, но кто-то посоветовал между бревен поискать, а там клад. Вот так-то, мы голодные сидели, а дедушка с бабушкой золото в стены прятали. Никому не досталось.

– Как же вы выжили?

– Работали у людей, за кусок хлеба. Я детишек чужих нянчила. Натусе тяжелее всех пришлось. Она старшая, рано работать начала, маме помогала, они поденщицами нанимались к тем, кто побогаче. Потом уже, когда колхоз согнали, она в колхоз пошла. Так неграмотная и осталась. Ей годков девятнадцать исполнилось, когда стали всех учить грамоте. Ее звали, но она стеснялась. Некогда нам учиться было, не то, что нынче.

– А ты в школу ходила?

– А как же! Пять классов окончила. Клавдия – семь, а Юша, он десятилетку. Если бы не война, наверное, на инженера бы выучился.

– Бабушка, а как же ты из деревни в Москву попала?

– На собрании мне сказали: ты из бедняцкой семьи, грамотная, комсомолка; мы доверяем тебе в Москву ехать. Тогда набор в Москву был, из разных мест девушек отбирали… Клава у нас хроменькая, Натуся неграмотная, выходит, я самая подходящая осталась… В Москве я и еще четыре девушки в Елисеевский гастроном попали, продавщицами. С нами занимались: говорить учили, одеваться… только недолго. Там большая недостача случилась, ее на нас и списали, как на новеньких… В тюрьме мы год просидели, пока следствие шло. Да спасибо надоумили нас добрые люди письмо Калинину написать… Потому и выпустили, а, может, разобрались. Только после этого из Елисеевского почти все начальство посадили, а кое-кого и расстреляли… Дело громкое было.

От торговли я отказалась. И мне предложили курсы телефонисток. Потом уже, когда я работала, познакомилась с дедушкой. Он начальник был… Красивый…

– Бабушка, а правда, что вы тогда в парусиновых туфлях ходили и натирали их мелом?

Авдотья гордо поднимает голову:

– Нет, деточка. Дедушка меня хорошо одевал. У меня костюм был белый, шелковый, и туфли настоящие, и шуба была!

Утром я, еще не совсем проснувшись, повернулась лицом к солнечному лучу, забравшемуся в окошко и зажмурилась. Села резко, сбросив ноги с кровати, вспомнила вчерашний день, открыла глаза и столкнулась взглядом с Ликом Богородицы глядящей на меня с потемневшего образа. И тогда снова вспомнилось детство и умершая Клавдия, и этот образ, бывший здесь всегда, столько, сколько я себя помнила.

Зашла Валентина, присела на краешек кровати, погладила меня по всклоченным волосам:

– Ты не вспоминай вчерашнее, бабушка и так сильно переживает, – попросила она.

– Конечно, – ответила я.

28

– Мама, я ухожу от Валерия… Да, нас уже развели… Не знаю… Я хотела спросить, как ты отнесешься к тому, если я попрошу тебя забрать Митю… Не знаю, возможно на год… Кто-то? Есть… Ой, мама, не знаю!

Я ушла из дома, захватив с собой только сумочку. Я не знала, куда. Просто ушла и все.

На автобусной остановке нашла автомат и, ни на что особенно не надеясь, позвонила Сергею. Мне повезло. Он уже проснулся, и мой звонок не вызвал в нем раздражения.

– Я ушла из дома, – на выдохе произнесла в трубку. И все. И осталась ждать ответа, как приговора, дыша в трубку паром. Мороз.

– Приезжай, – неожиданно бодрым голосом ответил он, – что-нибудь придумаем.

Я пошла к автобусу, не особенно задумываясь над тем, что он придумает.

– Я ухожу…

Необычно трезвый, Валерка затрясся, захлопнул дверь. Я осталась отрезанной от Сергея и тех, кто приехал с нами и, наверное впервые с момента своего решения уйти, ощутила настоящую панику.

Он схватил меня за плечи, насильно протащил к дивану, усадил и, опустившись у ног, обняв мои колени, заговорил лихорадочно и быстро:

– Нет, нет… Не может быть… Ты не можешь… Я умру без тебя.

Он держал меня за ноги, он заглядывал мне в лицо и просил, и обещал что-то невозможное. И я, и он знали о том, что невозможно, невозможно ни мне остаться, ни ему – удержать меня.

Так сидела, сжав колени, сердце бухало в ребра, кожа натянулась на скулах лица и по щекам текли быстрые слезы. Все, чего я хотела – это уехать, уехать побыстрее, от этого прошлого мужчины, который стал для меня чужим, уехать из этого дома, от этой жизни, из этого мира. Будь у меня хотя бы немного денег, или, чуть больше гордости, или бесшабашности, я никогда не вернулась бы, за теми жалкими вещами, что составляли наш с Валеркой быт. Но у меня не было ничего.

Вчера мы с Сергеем сняли квартиру, на занятые деньги. Квартира была пуста. И свою первую ночь мы провели на полу…

В дверь настойчиво стучали. Я с трудом развела Валеркины руки:

– Прекрати, меня люди ждут, пора.

Я скользнула к выходу, главное: успеть отворить и впустить. Когда войдут чужие, Валерка ничего не сможет сделать, он не сможет меня удержать.

– Подожди, – крикнул он, – я сам поговорю, я извинюсь, они уедут!

В дверь уже бухали кулаком, я испугалась, что те, за дверью сейчас могут уехать, а я останусь в этой комнате, в полном распоряжении этого небритого мужика, от которого несло перегаром.

– Я сейчас выбью дверь, – крикнул Сергей.

– Заходите! – я повернула ключ в замке.

– Что грузить? – деловито спрашивали меня.

– Сейчас, сейчас, – раскрыла шкаф и начала вываливать наружу белье и какие-то вещи.