Аэростаты. Первая кровь - Амели Нотомб

похожа на пифию. Словно видела во мраке. Поскольку я глядел на нее с ужасом, она взялась за мое одеяло, натянула его мне на лицо и закутала голову.

– Теперь спи, – шепнула она.

Я слышал, как она вернулась к себе в постель.

Пришлось признать очевидное: она была права. Вскоре дыхание нагрело ограниченное одеялом пространство, и температура моего тела стала почти приемлемой. Я вдруг стал стучать зубами – отличный защитный механизм, до сих пор я не был на него способен.

Меня спас не только добрый совет Донаты, но и сознание, что кому-то небезразлична моя участь. Я не одинок в этом мире. И особенно меня трогало, что этим кем-то была ненормальная малышка. Может, ею двигала благодарность за кусок хлеба, который я ей принес летом? Я подозревал, что нет. Она вела бы себя так же с кем угодно.

Я уснул.

Спустя несколько часов я проснулся по нужде. Мне вспомнились слова Шарля. Увы, выхода не было. Не мог же я описаться в постели. Я собрал все мужество, какое было и какого не было, и встал.

Страх был так силен, что вытеснил холод. Спускаться с чердака было предприятием опасным, но чернота, ждавшая меня на винтовой лестнице, не поддавалась описанию. Я добрался по ступенькам до первого пролета в надежде, что кто-нибудь из взрослых забыл лампу. Там меня поджидал еще более густой мрак.

Мне пришлось на ощупь искать начало второй лестницы. Я встал на четвереньки, чтобы не свалиться в ступенчатую пропасть. Чудо, что я не описался по дороге. Внизу я настолько утратил ориентацию, что минут десять искал дверь туалета. Оказавшись наконец там, я опорожнился весь, целиком – настолько моя нужда усилилась от ужаса. Мне хватило ума не зажигать свет: я догадался, что глазам лучше не отвыкать от темноты, иначе обратно не вернуться.

Звук слива не оставил сомнений в том, что здание сейчас рухнет. Я поскорей вскарабкался на первую лестницу, причем мне показалось, что рядом со мной кто-то есть. Может, крыса? Несмотря на все отвращение, я надеялся, что да. Как трудно сдержаться и не завопить в панике!

Пока я поднимался по второй лестнице, выяснилось, что крыса видит во мне ходячий окорок. Чтобы она не вцепилась зубами мне в ляжку, я пинком прогнал ее. В восхищении от собственной храбрости я вернулся в спальню, которая показалась мне тихой гаванью. Я лег, старательно укрыл голову одеялом и уснул, поклявшись себе на будущее заходить в туалет, прежде чем идти наверх спать.

Наутро снег перестал. Ходить по улице было целым испытанием, но я почти сразу перестал его замечать, настолько восхитительным было зрелище замка и леса, укутанных белизной. Я думал, мы будем играть. Я ошибался: Симон велел идти расчищать озеро, пока снег не примерз ко льду – тогда нельзя будет кататься на коньках.

Все дети взяли что-то вроде щеток со скребком и счистили с ледяной поверхности толстый слой свежего снега. Потом мы пошли в гараж и вооружились старыми коньками. Я не стал говорить, что в жизни не катался на коньках, это и так было видно сразу. Твердо решив приноровиться к ним любой ценой, я выработал технику, позволявшую не падать каждую секунду. Прием этот, старый как мир, называется “скорость”. Если бежишь на коньках широким шагом, создается видимость сноровки, и не валяешься все время на льду.

– У тебя получается, – сказал Шарль.

Я был горд, как индюк, и тут заметил, что мне жарко. Упоительное ощущение. Я не рассчитал связанного с ним риска и уселся на берегу озера полюбоваться великолепным пейзажем. В ту же минуту, быстрее, чем я это написал, мой пот начал остывать. Я снова пошел кататься с остальными – но напрасно. “Мороз всегда победит”, – сказала мне в замке Бабушка, развешивая мою мокрую одежду.

– Значит, если катаешься, нельзя останавливаться? – спросил я.

– Можно. Но одеваться надо так, чтобы не потеть. По идее, на улице тебе всегда должно быть немножко холодно. Запомни хорошенько.

Сказано – сделано. Не обошлось без нескольких ошибок, из-за которых у меня был постоянный насморк, но пока болезнь не переходила на грудь, все считались здоровыми.

Из всего, что я испытал за шесть с половиной лет жизни, эти рождественские каникулы больше всего походили на счастье. Днями напролет кататься на коньках по притаившемуся в лесу озеру или протаптывать тропинки в снегу было нескончаемым восторгом. Членство в детской шайке переполняло меня ликованием.

Симон придумывал для меня все новые хитроумные пытки. Когда из-за метели нам приходилось сидеть дома, он запирал меня в туалете со сборником стихов своего отца, требуя, чтобы я выучил несколько страниц наизусть. Трианон был самым холодным местом в замке, я так трясся, что память моя поглощала стихи в мгновение ока.

– Готово! – кричал я.

Меня выпускали из тюрьмы, отбирали книгу, и я должен был читать стихи пятерым детям; Симон следил по тексту. Довольно было малюсенькой ошибки – спутать артикль или предлог, – и меня опять запирали, а количество стихов, которые надо было выучить, удваивалось.

Однажды Пьер Нотомб, направляясь туда, куда даже короли ходят пешком, застал меня за выразительным чтением своих стихов пятерым его младшим детям.

Дедушке и в голову не пришло, что за этой сценой кроется пытка. Он растрогался и крепко обнял меня:

– О мой Патрик, я не знал, что ты так любишь мое