Барчуки. Картины прошлого - Евгений Марков

— Ах, мои матушки, да он, вот он! Ишь, бесстыдник, куда забрался! — раздался предательский голос Пелагеи, которая поднимала опущенную до пола скатерть.

Все нагнулись под стол — и увидели Сашу. Он смотрел на всех испуганными и неподвижными глазами, не пытаясь сдвинуться с места, точно молодой сычонок, которого внезапно застигло в ночной охоте солнечное утро.

— Так это ты, дрянной! Вылезай, вылезай! — крикнула маменька после минуты изумлённого молчания.

Взрыв всеобщего смеха встретил бедного Сашу, когда он, с крошками бабы в спутанных волосах и на всей его пухлой обиженной рожице, со всеми признаками своего преступления и своего стыда, медленно и неохотно выползал из своего убежища на свет божий, на грозный суд маменьки. Но когда Пелагея сняла бабу с блюда и для довершения очевидности опрокинула её перед глазами всех, пустую как дупло, — публика разразилась ещё более неудержимым хохотом, в котором против воли своей приняла участие сама маменька.

— Братцы! Ведь это он кривую бабу выпотрошил! — с глубоким сожалением вскричал Костя, теперь только постигнувший весь смысл Сашиного преступления.

Саша, не поднимая глаз, капал на пол крупными обиженными слезами…

На воле

— За мной, ребята! — крикнул Петя, вбегая как исступленный в наш низ, где мы только что расположились со своими куклами, собираясь перестраивать для них заново все наши замки. — Хватайте оружие!

На Пете лица не было. От волнения он был бледен как платок, и его глаза горячо искрились. Видно, что он бежал откуда-то сломя голову.

Не успели мы рот разинуть, уже Петя исчез в дверях, торопливо ухватив свою дубовую палку, всегда стоявшую в углу за его диваном. Атамана не было с нами. Все пятеро, не говоря ни слова, схватили берёзовые мечи с ручками, которые сделал нам Николай-столяр из остатков стульных ножек, а в другую руку самодельные ракитовые пики. Это был весь наш арсенал.

На дворе было странное движение.

Атаман верхом на бурой кобыле, без седла и без потника, нёсся по проулку в поле, держась за холку. Впереди его также во весь дух скакали Николай-столяр на Мазуре и Мартынка на буланом. У ворот конного двора ещё несколько человек с дубьём в руках поспешно вскидывались на разгонных лошадей и мчались туда же.

Петруша огромными прыжками бежал через сад к мельнице. Мы повернули за ним, ничего не понимая, зная только одно, что надо бежать. Около мельницы, где нужно было перепрыгнуть через ров, мы нагнали Петрушу.

— Петя, куда это? Куда? — в крайнем волнении спрашивали все.

— Через олешник, на ту сторону надо! Крутовские гусей наших отогнали. Надо гусей отбивать! — говорил Петруша, у которого рот пенился от одушевления и бега.

— А много крутовских? — спрашивал на бегу Саша, употреблявший неимоверные усилия, чтобы не отставать от больших.

— Нам очень нужно, что их много! — сказал вместо ответа Петруша, сверкая удалыми глазами. — У нас один Роман пятерых положит, да Николай-столяр человек трёх, да Василий… Там ведь человек шесть верхами сели. Они там их перехватят впереди, а мы им только отступление отрежем! Только, ребята, не отставать, беги, что есть сил! А то опоздаем…

Мы миновали мельницу и втесались в гущу олешника.

Ни маменьки, ни отца, ни сестёр — никого не было дома. Уже целую неделю все были в Коренной на ярмарке, даже приказчик Иванушка и дворецкий Ларивон, даже Василий-повар и Пелагея, бессменная разливательница чаю. Гувернантка Амалия Мартыновна, на руки которой мы были оставлены, сама уехала сегодня за пять вёрст к коптевской гувернантке и воротится только к чаю. Никто ничего не работает ни во дворе, ни дома. Всем теперь воля!

Приятно вбежать после отчаянного бега в жаркий летний день под серые и тёмные тени олешника. Олешник был единственным лесом нашей степной деревушки, почему производил на нас впечатление девственного бора. Его высокие кочки и переплетённые корни без труда переносили наше воображение прямо на лесистые берега Ориноко, которые атаман нам показывал на картинках «Живописного обозрения»; перепрыгивая с кочки на кочку над ржавыми мокрецами своего олешника, мы так же боялись оступиться на них, как боялись бы настоящего болота с аллигаторами. В олешнике было всегда темно и сыро, и мы подозревали, что его чащи наполнены логовищами волков, хотя, кажется, не было места, где мы не шныряли по нему.

Раз мы взаправду наткнулись на волка. Неохотно поднялся он с своей обмятой лёжки и в медленном раздумье удалился в лес, весьма недвусмысленно сверкая из-под ощетинившегося лба угрюмыми глазами на эту пёструю шайку шумливых зверков, нарушивших его пустынничество.

Во все же остальные странствования наши по бесконечным для нас дебрям олешника мы, к величайшей досаде своей, встречали только табунки жеребят, забиравшихся как в беседки в круглые полянки между ольхами, или счастливую семью свиней, только потому напоминавших собою крокодилов, что они наслаждались покоем летнего дня, зарывшись по горло в грязи и выставив на божий свет одни свои длинные рыла.

Хотя Ильюша никогда не упускал случая воспользоваться такою встречею и заставлял нас признавать в жеребятах Ивана Мелентьева диких мустангов, а в Арининых свиньях — бегемотов, однако при всём доверии к Ильюшиной изобретательности мы не вполне удовлетворялись дичью подобного рода. Невольно вспоминалось то жгучее чувство внезапно представшей опасности и тот захватывающий дух восторг своей собственной удалью, который ощущали мы, увидев настоящего, а не Ильюшина волка. Сколько было тогда рассказов и споров! В одну ночь создавались целые саги об этом волке и о нашей отваге; и тот, кто передавал их на другое утро, сам был уверен в их истине не менее всех своих слушателей.

Олешник шёл по берегам нашей степной речки ниже мельницы, провожая все её капризные низины, то подступая вплотную к ней ржавцами и болотцами, то оставляя над нею сухие холмистые берега, покрытые зелёною травою. Добраться до этих весёлых уединённых холмов сквозь тёмную чащу, болото и кочки, было для нас всегда великою радостью. Здесь росло несколько уцелевших дубков, и под тенью их, отражаясь вместе с ними и с бородатыми тростниками в чистых струях проворно бегущей речки, усаживались обыкновенно удалые странствователи позавтракать чёрным хлебом, унесённым из застольной, и только сбитыми в саду зелёными яблоками.

Лес отделяет нас от всего остального мира, и никто не заглянет к нам сюда. Отсюда не слышны шум работ и движенье на господском дворе. Здесь настоящая пустыня. Только дрозды чечокают в ольхах, да при повороте берега шелестит камышами быстрая струя. А на той стороне, где крутовское болото, ещё пустыннее. Там никогда не увидишь ни сохи, ни человека. Только изредка вырежется вдали на плоском горизонте согнутая фигура охотника с ружьём, с трудом шагающего в своих длинных сапогах, да легавая собака, бегущая впереди носом в землю, хвост вверх. Это бедный крутовский дворянчик Рафаил Тимофеевич со своим Коржаром.

— Коржар, Пармистон! Venez ici, сюда! — слышится нам в полдневной тишине его осиплый голос.

Но вот и он прошёл, и никого теперь долго не увидишь, сколько ни сиди здесь. Только коршун плавает высоко и бесшумно над кочками болота, высматривая молодых чибисят. Вот он трепыхается на одном месте прямо над теми тростниками. Он что-то видит в них. Мы пристываем к нему глазами. Вдруг коршун, как ключ, падает в тростник, сложив крылья. Зашуршал камыш, что-то пискнуло…

— Должно быть, утёнок, — говорит Петруша.

Но уже всё опять затихло, и не видно ни коршуна, ничего кругом. С берега на берег через узкую речку, распластавшись, как человек, неспешно подпрыгивая длинными ногами, большая зелёная лягушка, вся на виду у нас, спокойно переправляется вплавь. Вот где хорошо купаться. Дно твёрдое, почти один песок, и никому не глубоко: как в ванне сидишь. А вода какая прохладная! И сравнить нельзя с прудом. Рубашонки долой, и разгоревшиеся черномазые удальцы ныряют один за одним в освежающие струи. То-то наслаждение. Только одно скверно: тростники с лягушками слишком близко, того и гляди, на лягушку наплывёшь. Обсохнешь на солнышке, повалявшись на зелёном ковре, и опять в путь…

— Братцы, беда! Как тут быть? Ведь через речку не перескочим? — закричал оробевший Ильюша, когда мы, потные и всклокоченные, выбрались наконец к речке из чащи олешника.

— Нужно перескочить как-нибудь! — сказал Петруша, остановившись на берегу и оглядывая самым решительным взглядом ширину речонки. — Надо попробовать!

— Ну где перескочить? Разве ты не видишь, какая ширина? — удерживал его Ильюша, не желавший повторять опасную пробу.

— Ну-ну, ты пойдёшь, калека, причитывать! По тебе, ночевать тут! Не хочешь прыгать — раздевайся, вброд переходи! — с сердцем закричал Петруша. — На войне, брат, не разбирают, где мокро, где сухо. Ты слышишь, кричат? Ведь это наши догнали их! Прыгай, ребята!