Невеста Борджа - Джинн Калогридис

Я позавтракала в одиночестве у себя в покоях, потом заскучала. Во дворце царила тишина. Несомненно, Джофре был не единственным, кто до сих пор не вылезал из постели.

До мессы оставалось несколько часов. Сегодня она должна была проходить с большей торжественностью, чем обычно, учитывая значительность праздника: Троицын день, или же Пятидесятница, праздник в честь чуда, произошедшего полторы тысячи лет назад, когда апостолы исполнились божественного огня и принялись проповедовать на языках, которых прежде не знали.

Но сегодня утром это чудо казалось мне далеким и бессмысленным; меня переполняли страх и ликование из-за событий, произошедших со мной в мой первый день пребывания среди Борджа. Не зная, куда себя деть, я прошла через вымощенную мрамором крытую галерею и спустилась в чудесный сад, который видела накануне со своего балкона. День был солнечным и теплым. Сад благоухал. С одной стороны дорожки выстроились миниатюрные апельсиновые деревья в терракотовых горшках; кроны, подстриженные в форме шара, были усыпаны душистыми белыми цветами. С другой стороны росли ухоженные розовые кусты, выпустившие нежные бутоны.

Я бродила одна, пока не ушла достаточно далеко, чтобы меня нельзя было увидеть с моего балкона, и вообще прочь от всех глаз — во всяком случае, так я думала. Наконец, почувствовав, что становится жарко, я присела на резную скамью в тени оливы и принялась обмахиваться веером.

— Мадонна, — донесся до меня тихий мужской голос, и я вздрогнула.

В этот миг я была убеждена, что Родриго из мести подослал ко мне убийцу. Я ахнула и схватилась за сердце.

Рядом со мной стоял человек, с ног до головы одетый в черное — его наряд вполне мог бы быть рясой простого священника, только вот воротник и манжеты этой рясы были из отличного бархата, а сама она — из шелка.

— Прошу прощения. Я, кажется, напугал вас, — сказал Чезаре.

Строгая простота наряда лишь подчеркивала красоту его лица. Он был совершенно не похож на своих брата и сестру; его черные прямые волосы спускались чуть ниже уровня подбородка, не доходя до плеч, а темная челка отчасти закрывала высокий лоб. Борода и усы Чезаре были аккуратно подстрижены, губы и руки отличались изящной формой, в отличие от отцовских. Он унаследовал от отца темные волосы и глаза, но красота ему досталась от матери, Ваноццы. В нем были изящество и достоинство, которыми не мог бы похвастать ни один из его родичей, невзирая на все их драгоценности и пышные наряды. В Лукреции и Папе Александре я чувствовала коварство, в Чезаре — потрясающий ум.

— Вы не виноваты, — отозвалась я. — Мне просто не по себе после событий вчерашней ночи.

— И у вас есть на то все основания, мадонна. Я клянусь, что сделаю все, что в моих силах, дабы впредь предотвратить подобные чудовищные нарушения пристойности.

Я потупила взгляд, радуясь, словно несмышленая девчонка, что на мне одно из лучших моих платьев.

— Боюсь, его святейшество…

— Его святейшество все еще спит. Уверяю вас, я считаю своим долгом наладить отношения между вами. Теперь, в нынешнем его возрасте, излишек вина делает его забывчивым. Но даже если он помнит что-то о минувшей ночи, я оберну эти воспоминания к вашей выгоде.

— Я очень вам обязана, — сказала я, потом сообразила, что любезность заставляет Чезаре стоять на солнцепеке, в то время как я с удобством сижу в тени. — Присаживайтесь, пожалуйста. — Я подвинулась, освобождая для него место рядом с собой, потом добавила: — Увы, я произвела на ваше семейство не самое благоприятное впечатление.

Прежде чем я успела закончить мысль, Чезаре быстро перебил меня:

— По крайней мере, на одного члена этой семьи вы произвели наилучшее впечатление.

Я улыбнулась, услышав этот комплимент, но стояла на своем.

— Ваша сестра невзлюбила меня. Я не понимаю, чем это вызвано, и мне хотелось бы исправить это.

Чезаре на миг перевел взгляд на далекие зеленые холмы.

— Она ревнует всякого, кто отнимает у нее внимание отца.

Он снова повернулся ко мне и серьезно, пылко произнес:

— Поймите, донна Санча: ее собственный муж не желает жить вместе с ней. Это ведет к постоянному смятению; мой отец не раз уже пытался исправить это, прося Джованни вернуться в Рим. Кроме того, отец всегда души не чаял в Лукреции, а она в нем. Но когда она увидит, что на самом деле вы вовсе не соперница ей и ничем ей не угрожаете, она постепенно станет доверять вам. — Он помолчал. — Она точно так же вела себя с донной Джулией; потребовалось немало времени, чтобы она поняла, что любовь отца к другой женщине и к собственной дочери — разные вещи. Я, конечно же, ни в коем случае не хочу сказать, что вы когда-либо вступите в подобные отношения с его святейшеством…

— Нет, — отрезала я. — Не вступлю. Я ценю вашу проницательность, кардинал.

— Пожалуйста, зовите меня Чезаре! — На лице его промелькнула улыбка; зубы, показавшиеся из-под усов, были мелкими и ровными. — Я кардинал не по призванию, а исключительно по настоянию отца.

— Чезаре, — повторила я.

— Лукреция способна быть очень ласковой и пылкой в своих привязанностях, — с любовью произнес он. — Больше всего она любит веселиться, играть, как дитя. Ей нечасто выпадает такая возможность, учитывая ответственность, которую накладывает ее положение. Отец прислушивается к ее советам куда больше, чем к моим.

Я слушала, кивая и стараясь сосредоточиться на его словах, а не на движении его губ, на высоких, красиво вылепленных скулах, на золотистых проблесках в темной бороде, порожденных игрой света. Но, сидя рядом с ним, я чувствовала, как колено мое теплеет, как будто сами мои мышцы, кости и внутренние органы тают подобно снегу под ярким солнцем.

Чезаре завершил свою мысль. Должно быть, мои ощущения как-то отразились у меня на лице — судя по тому, какое странное, уязвимое и вместе с тем нежное выражение приобрело его лицо. Он подался ко мне и нежно коснулся моей щеки.

— Сегодня утром вы выглядите как королева, — пробормотал он. — Прекраснейшая в мире королева, с прекраснейшими на свете глазами. По сравнению с ними изумруды кажутся простой галькой.

От этих слов меня бросило в дрожь. Я подалась навстречу его руке, словно кошка, напрашивающаяся на ласку. Мое чувство к Чезаре было таким могущественным, что я едва не позабыла про свои брачные обеты.

Но Чезаре тут же отдернул руку, словно обжегшись, и вскочил со скамьи.

— Я просто пес! — воскликнул он. — Шлюхин сын, мерзавец! Вы понадеялись, что я защищу вас от домогательств моего отца, а теперь я веду себя ничуть не лучше его!

— Это совсем другое, — сказала я, едва справляясь с голосом, чтобы он не дрожал.

Чезаре в смятении повернулся ко мне.

— Но как? Вы — жена моего брата!

— Я — жена вашего брата, — прошептала я.

— Тогда чем мое поведение отличается от поведения моего отца?

— В вашего отца я не влюблена.

Я залилась краской, испугавшись собственных слов, собственной дерзости. Казалось, я совершенно утратила власть над собою. Я была совершенно беспомощна, как некогда — моя мать.

И все же я не жалела о своих словах. Когда я увидела, какая радость и страсть вспыхнули в глазах Чезаре, я протянула ему руку. Он принял ее и сел рядом.

— Я не смел надеяться…— пробормотал он, запнулся, потом начал заново: — С того самого момента, как я впервые увидел вас, Санча…

Он умолк. Я не знаю, кто из нас первым потянулся навстречу губам другого. Чезаре пытался сдерживаться; он прижал меня к себе и целовал, время от времени осторожно покусывая мои губы. Я взяла его руку и положила себе на грудь.

— Не сейчас! — выдохнул он, но руки не убрал. — Слишком рискованно. Нас могут увидеть.

— Тогда сегодня ночью, — сказала я, трепеща от собственной дерзости. — Назовите самое безопасное время и место.

— Здесь. В два часа после полуночи.

Так мы стали соучастниками. Тогда эти слова прозвучали для меня райской музыкой. Я совсем позабыла о том, что много лет назад предсказала мне стрега, — что мое сердце может уничтожить все, что я люблю. Но даже если бы я и помнила о ее пророчестве в тот солнечный день, в саду, рядом с Чезаре, я не поняла бы его, не предугадала бы, какой чудовищной и жестокой станет наша страсть много лет спустя.

Когда Джофре наконец-то встал и оделся, ему уже пора было сопровождать меня на праздничную мессу в собор Святого Петра. Это он и сделал, болезненно щурясь от яркого римского солнца, когда мы с ним во главе нашей свиты шли к древнему собору, расположенному рядом с Ватиканом.

К счастью, после вчерашнего вечера с его избытком вина и чужими женщинами Джофре был подавлен и помалкивал; он с некоторым недоумением взглянул на мое роскошное платье, но не стал допытываться, чем вызвана такая перемена в стиле одежды. А переполнявшее меня возбуждение он, кажется, вообще не заметил.

Я не могла сдержать улыбку. Всякий раз, когда я вспоминала поцелуй Чезаре, меня захлестывало ликование. Меня больше не заботило, что его святейшество или Лукреция думают обо мне. Меня не волновало, помнит ли Папа о том, как я отказала ему, или нет и собирается ли он мстить мне: если я проживу достаточно долго, чтобы встретиться сегодня ночью с Чезаре, мое счастье не омрачит уже ничто. Все мои мысли и чувства были сосредоточены на том блаженном моменте, когда мы с моим любимым останемся наедине.